знакомство с художником Владимиром Васильевичем Лебедевым. В 1936 году – меня уже не было – он написал два ее портрета. Один находится в Русском музее, другой тоже в Ленинграде в частном собрании.

Встречи с Лебедевым были глотками чистого воздуха. Человек жизнерадостный и жизнелюбивый, могучий физически (в молодости занимался боксом и дружил с боксерами), он редко покидал свой художнический «затвор» на улице Белинского, дом 11. Крайне редко выезжал из Ленинграда. Иногда шутил: «Моя мастерская – моя крепость». Независимый и свободолюбивый, посмеивался над «царями» не только в душе, но и вслух, что удивительным образом сходило ему с рук. Ненавидел Сталина.

Поступлюсь хронологической последовательностью своего изложения: едва услышав по радио сообщение о смерти Сталина, он раскупорил бутылку шампанского и осушил ее до дна на глазах экономки, уже успевшей разрыдаться по «отцу народов» и ошеломленной поступком хозяина дома.

Лебедев собрал богатую коллекцию альбомов по истории живописи. Преобладали зарубежные издания, отличавшиеся высоким полиграфическим мастерством. За просмотром альбомов происходили самые сладкие собеседования. Суждения Лебедева впечатляли меткостью, ясностью, глубиной – итог постижения и освоения тайн художественного творчества. Бывало, жена посылала ему открытки с понравившимися ей репродукциями. Лебедев отвечал: «Пастель Дега, которую вы прислали, хорошо знаю „живьем“, она долго висела в Эрмитаже среди других работ, принадлежащих Берлинскому музею. Она мне тоже очень нравится (кроме пририсованной фигуры у окна). Дега никогда не умел соединять сделанное с натуры со сделанным „от себя“. Другое дело, Эдуард Мане…» Я пишу эти строки в мае 1991 года. В канун столетия со дня рождения Лебедева (27 мая 1891 года). Я благодарен Владимиру Васильевичу за многие часы душевного мира и света, подаренные моей жене.

После присуждения ученой степени кандидата биологических наук жена начала преподавательскую работу в одном из медицинских институтов Ленинграда. Но призванием была исследовательская деятельность. Еще в лаборатории Бауэра велись оживленные дискуссии вокруг трудов немецкого ученого, нобелевского лауреата Отто Варбурга, предложившего новаторскую теорию механизма клеточного дыхания. Она открывала перспективы для медицинского воздействия на рост злокачественных опухолей. Современный исследователь пишет о Варбурге: «Обаяние его идей было так велико, что они на многие годы определили главное направление исследований энергетики опухолей». Даже независимо от конкретных итогов, к которым пришел Варбург в своих трудах, сам по себе опыт проникновения исследовательской мысли в сокровенные недра живой материи – клетки, был захватывающе увлекателен. Дань увлечения идеями Варбурга отдала и жена еще в свои аспирантские годы, даже заслужила среди сотрудников лаборатории Бауэра дружеское прозвище: «мадам Варбург». Проблема энергетики живой клетки была одной из приоритетных в деятельности Бауэра и его сотрудников. В ходе ее разработки сложились предпосылки для критического переосмысления идей Варбурга. Дело оставалось за дальнейшими экспериментами. В неотправленном письме Бауэра – последнем его письме, о котором упоминалось, – читаем: «Вопрос поддается экспериментальной проверке, и я намерен, как только будет время, к таким экспериментам приступить». Времени не оказалось. В тюрьме ли, или в лагерях Бауэр, как и его жена, погибли.

Эстафету приняли молодые руки. Лаборатория распалась. Предстояла работа в одиночку – предстояло утвердиться в сознании, что и один в поле – воин. И мобилизовать волю для дела. Работа велась целеустремленно и с размахом: кроме основного места занятий в Институте экспериментальной медицины, еще и в Институте физических и химических проблем Академии наук, в Рентгеновском, раковом и радиологическом институте. Так, с 1939 по ноябрь 1941 года, то есть в условиях блокады и сопутствовавшего ей голода, в Институте экспериментальной медицины съели всех подопытных кроликов, которым привиты были злокачественные опухоли. К счастью, никто не пострадал. Вот и все сведения, скупые, которыми я располагаю о жизни и деятельности жены на отрезке времени с 1936 по 1941 годы. А о событиях в ее внутреннем мире – горестях, смятении, надежде, о неизбывной ко мне нежности, о верности до конца – могли бы рассказать ее письма. К сожалению, рукописи все же горят. (Еще раз о посылках. Брат жены в письме ко мне пишет: «Я хорошо помню, с какой самоотдачей она подготавливала посылки для вас. Она не могла их отправить из Ленинграда, их принимали только в почтовых отделениях области». Посылки были восьмикилограммовыми. Из всего окружения жены лишь один, мой школьный товарищ Людвиг Веллер – он погиб во время блокады, – оказывал ей необходимую помощь и безотказно. Балом правил страх. И давал почувствовать горький вкус принадлежности к касте неприкасаемых. Одна из посылок – о чем дальше – спасла мне жизнь.)

После долгого и изнурительного пути, пешего и речного, мы прибыли – наконец-то! – на Воркуту. Нас выстроили, сосчитали, пересчитали и так несколько раз подряд, пока не убедились в соответствии наличного состава заключенных присланным спискам. Потом сформировали несколько колонн. Их развели по разным лагпунктам Воркуты. Я в числе ста или, может быть, ста двадцати человек остался на шахте Капитальная – главная лагерная командировка. Затем малыми группами вызывали в какое-то помещение типа сарая, где представители учетно-распределительной части знакомились с нашими делами. Им надлежало выяснить профессии заключенных. Здесь произошел смешной эпизод. На моем деле значилось: «докторант Академии наук». Это вызвало оторопь у начальника. Он туго соображал, что такое «докторант»? Доктор? Нет, не тянет. Значит, недоучившийся доктор? Вот это похоже. Докторант – значит фельдшер, и на том порешил. Мне здорово повезло: я был направлен на работу в санчасть. Обслуга – врачи, фельдшеры, санитары – все были из заключенных. Я быстро опростоволосился, откровенно признавшись в том, что к медицине никакого отношения не имею. Я был уверен в снисходительном отношении ко мне персонала санчасти. И ошибся. Кто-то из персонала разоблачил меня перед начальством, и я через два-три дня уже работал в качестве шахтера-проходчика.

Здесь все отличалось от виденного мной прежде на разных командировках Ухтинско-Печерских лагерей. Словно кто-то резцом прочертил глубокую борозду. Воркутинский пейзаж, каким он мне запомнился, исполнен в свинце и угле, в строгих контурных линиях. Я застал большую колонию троцкистов. Они жили, бывало, и семьями, в землянках. Именно здесь встретился я с двоюродным братом жены – Виктором Ельциным. Это был еще относительно молодой человек, мужественный, собранный, убежденный в правоте дела, за которое поплатился тюрьмой, а теперь лагерем. Его волновали события гражданской войны в Испании, интернациональные бригады, единство которых, как он полагал, раскалывала авантюристская политика Сталина. Он не тешил себя иллюзиями насчет будущего. Готов был принять любые новые удары судьбы. Трудности, переживаемые страной, объяснял термидорианским перерождением партии, а тезис о построении социализма «в одной стране» называл нацизмом, фашизмом.

Познакомился я с