1931 году, еще в бытность мою студентом университета. Теперь меня поносили на собраниях комсомольцев Академии наук. Каких только эпитетов по своему адресу я не наслышался от руководителей комсомольской организации! «Приспешник», «пособник», «холуй», «прихвостень» врага народа Маторина. И еще: «двурушник», «отребье», «выродок»…

Ясно было, мне несдобровать. Я отправился в Москву искать помощи. Не буду здесь рассказывать об обстоятельствах, которым я был обязан личным знакомством с Емельяном Ярославским и Петром Ананьевичем Красиковым – видными политическими деятелями того времени. Скажу только, что они видели во мне подрастающую смену и относились вполне благожелательно, даже, казалось, по-отечески.

Прошло несколько дней, прежде чем я добился приема. Ярославский, выслушав меня, сказал: «Как посмели вы с этим прийти в мой дом? Если совесть ваша чиста, вам бояться нечего». То же самое повторилось у Красикова, с которым я встретился в здании Верховного Суда – он был заместителем Председателя. Так я вернулся домой ни с чем, предоставленный течению событий. Последующие месяцы были спокойными. Комсомольские неистовства вокруг моей персоны угомонились, видимо, просто надоело меня шельмовать.

Я продолжал работать над диссертацией, докторской, мой руководитель академик Борис Дмитриевич Греков доволен был результатами моей работы, хотя я не очень продвинулся в ней.

Работа мне предстояла большая и была она сложной. Тема ее – «Средневековые ереси русских городов». Мне предстояло походя защитить кандидатскую диссертацию.

Год 35‐й ознаменовался успехом в определении научных интересов жены. По окончании университета ее пригласил остаться в аспирантуре профессор Константин Михайлович Дерюгин, однако жена моя твердо решила расстаться с гидробиологией. Она стала знакомиться с направлениями в науке, разрабатывавшимися в Институте экспериментальной медицины. Там она узнала о деятельности научной лаборатории, руководимой профессором Эрвином Симоновичем Бауэром, приехавшим недавно из Берлина. Проблема, стоявшая в центре его исследований, – живая материя. Он работал на перекрестке биологических и физико-математических наук. Авторитет его как ученого был исключительно высоким. Его лабораторию неоднократно и с большим интересом посещали Николай Иванович Вавилов, Николай Николаевич Семенов, Абрам Федорович Иоффе и многие другие видные деятели науки. Бауэр был к тому же талантливым скрипачом. К нему и явилась безо всяких рекомендаций Наташа. Состоялся долгий и серьезный разговор, закончившийся тем, что Бауэр предложил поступить к нему в аспирантуру. Он предупредил, что работа предстоит нелегкая, сказал, что биология не может изучаться без выходов из ее собственных пределов. Сам наметил программу штудий, которые предстояло проделать Наташе. В нее входили, как следует из удостоверения об окончании аспирантуры, такие предметы, как общая биология, аналитическая геометрия, дифференциальные и интегральные исчисления, дифференциальные уравнения и теория вероятности. Наташа занималась упоенно. Встречи с руководителем всякий раз были вдохновляющими. Она была уверена, как и все окружение ученых не только Института экспериментальной медицины, но и ряда других институтов, в том, что имеет дело с великим ученым. Среди ее записок есть и такая: «Профессор Эрвин Симонович Бауэр – один из основоположников молекулярной биологии. В 1935 году издал книгу «Теоретическая биология», в которой впервые излагается общая теория живой материи». Свойственно было Бауэру и личное обаяние, щедрость в советах, пристальное и самое серьезное внимание к деятельности учеников. Кажется, что и Наташа пользовалась большим его расположением и как начинающий ученый, и как человек. Он радовался каждой с ней встрече.

В июне 1935 года я защитил кандидатскую диссертацию. Она называлась: «Меннонитская колонизация на юге России в XVIII–XIX веках». Насколько высоки были требования, предъявлявшиеся к кандидатским диссертациям в то время, следует из состава оппонентов, которые выступали на моей защите. Ими были профессора Владимир Германович Тан-Богораз, Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, Александр Михайлович Розенберг.

Мирное течение нашей жизни прервано неожиданно и грубо. Утром 20 апреля 1936 года я был арестован и препровожден в Большой дом на Литейном. Следствие добивалось от меня признания в ведении контрреволюционной троцкистской деятельности.

Не могу сказать, что мое пребывание в тюрьме было более мучительным, нежели у других подследственных. Меня не били. Правда, пришлось выстоять «на конвейере» 72 часа, пришлось отведать и одиночного заключения. Сколько времени пробыл в одиночке, сказать не могу, немало, судя по тому, что из присланного мне тюремной библиотекой тома прозы Пушкина я выучил полностью «Гробовщика», «Метель» и частично «Пиковую даму», а именно начиная со слов «Герман трепетал как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты…» Я и сейчас цитирую эти строчки, не прибегая к книге, по памяти. Пушкинские повести сослужили мне добрую службу в моей последующей лагерной доле, но об этом на своем месте.

В следственной тюрьме, а потом в пересыльной – «Кресты» я пробыл примерно 5 месяцев. 10 сентября 1936 года по постановлению Особого совещания я был приговорен к пяти годам лагерей.

Мой «крутой маршрут» пролегал через Котлас, потом Княж-погост, потом Асфальтитовый рудник (это Ухто-Печерские лагеря), далее тракт Чибью – Крутая. Перед отправлением из «Крестов» на этап я получил посылку из дома, где наряду с носильными вещами, продуктами, была маленькая книжечка в голубом переплете «Книга песен» Гейне на немецком языке. Княж-погост запомнился мне тем, что там сложились для меня благоприятные обстоятельства, мне досталась работа, не выматывавшая спину, даже оставалось время для досуга. Я перевел добрых два десятка стихотворений Гейне на русский язык и вкладывал переводы в письма, отсылаемые жене.

Письма доходили, а с ними и переводы. Жена бережно хранила мои письма, свято хранила. К общему нашему горю все письма погибли при обстоятельствах, о которых ниже. Случаем сохранился листок с переводом Гейне, несовершенным, но дорогим мне по чувству:

Я помню, месяц печально светил.

И траурно звезд цветенье

И снова тот город, где я любил,

За тысячи верст в отдаленье.

И к милому дому меня привлекло,

И ступени стал целовать я,

Где прежде ножка касалась ее

И край касался платья.

Медленна ночь, ночь холодна,

И так холодны камни,

И милый облик стоит у окна,

Облитый лунным сияньем.

Легкая жизнь в Княж-погосте длилась недолго. Я был этапирован на асфальтовый рудник, где работа была тяжелой. Я должен был отвозить тачки, доверху нагруженные породой, на отвал. Параллельно со мной работал заключенный из так называемых бытовиков. В его распоряжении была лошадь, запряженная в вагонетку с породой. Лошадь была старой, видавшей виды и везла свою ношу на пределе сил. «Бытовик» бил ее доской по животу. Лошадь вздрагивала,