двери ванной есть окошечко, в которое смотрит военный. На душе тяжело от наглости и хамства. После ванной ведут с вещами в камеру. Камеры каждого этажа выходят в длинные коридоры. У одной из камер открывают ключом дверь и меня впускают. Двери закрываются. В камере 52 заключенных. Мне предлагают заключенные лечь на стол, даже точнее на его половину. Остальные тесно лежат на койках. Ноги свешиваются со стола, мне трудно лежать. Первая ночь проходит нелегко. По мере того, как будут уходить люди из камеры, положение должно облегчиться, и я могу надеяться попасть на койку. На столе, на котором провожу первую ночь, – днем люди едят – так что это «обеденный стол». Надо убирать свои вещи. Молодых женщин в камере почти нет, основную и большую часть составляют навившиеся и шепчущиеся друг с другом старушки. Разговор с ними не получается. Три раза в день дверь камеры отворяется и вносят «еду» – хлеб, чай (можно назвать только условно), похлебку, кусочек сахара и что-то еще. Книг, как правило, почти не было, но выписать их все же возможно. Присылали всегда не то, что просили. Раз в день двери камеры нашей и соседних по этажу открывали и выпускали заключенных на двор на 20 минут. Гулять можно было только опустив голову, чтобы не увидеть узников других этажей. Мы повторяли в точности знаменитую картину Ван Гога «Прогулка заключенных». Читать книгу в такой бескислородной среде было трудно, ничего в голову не шло. Раз в неделю заключенные получали посылки от родных. Старушки их совсем не получали. Это был всегда привет из дома, сознание, что есть мама, которая помнит, любит, жалеет, ждет. Все, что посылалось, было продумано, я знала, что на посылки шли все последние деньги, имевшиеся в доме. Через две недели после ареста пришел наконец долгожданный военный, назвал мою фамилию и повел к следователю. Идти было трудно, так как пояс для чулок был отобран, и чулки непрерывно падали. Все это было оскорбительно. С трудом дошла до следователя. Его фамилия – Коган. Он спокойно сидел за письменным столом, на котором стояла электрическая лампа, такая, как и у нас дома. Разговаривал со мной хорошо, но о чем, не помню. Я сказала ему, что много пропустила лекций в университете. Он записывал нашу беседу и в конце ее дал подписать протокол. На этом мы расстались.

Почему я нахожусь в тюрьме – мне было совершенно неясно. Еще прошли десять дней пребывания в камере. Ничего читать не могла. Монотонность нашей жизни была внезапно нарушена появлением военного, который обратился к одной относительно молодой женщине, сказав, чтобы она собирала свои вещи. Она получила срок 15 лет лагерей. Гробовое молчание стояло в камере. Никто к ней не подошел. У меня в глазах были слезы, я молчала, но остро переживала происходившее. Еще через десять дней написала заявление на имя начальника тюрьмы. Писала ему, что у меня много пропущено лекций в университете, что прошу его вмешаться и вызвать на допрос к следователю Когану. Действительно, через два дня была вызвана к Когану. Опять была унизительная процедура с падающими чулками.

Я вновь в кабинете следователя. Говорю ему: «Вот сейчас вы уйдете домой, где все спокойно, а каково мне? Зачем вы меня здесь держите». Ответил: «Вы думаете, что у меня только одно ваше дело?» И обещал через четыре дня выпустить. Я сказала, что верю ему и буду ждать. Через четыре дня действительно пришел военный и вызвал меня с вещами. Когда я тащила свои вещи по Литейному – думала, что больше ни с кем встречаться не буду, нужна была только мама. Наконец, дышала чистым воздухом и чувствовала себя свободной. Брат был освобожден через 15 дней после ареста, он уже тогда работал на заводе и очевидно оттуда был звонок.

Когда вспоминаю все происшедшее со мной и братом, ясно понимаю теперь, что взяты мы были органами НКВД не за какую-либо вину, а за то, что являлись детьми Розалии Семеновны Ельциной, которая была арестована еще в 1930 году. Ей предлагали подписать тогда, что она якобы являлась секретарем меньшевистской организации. Мать отвергла все обвинения, ничего не подписала и вышла на свободу, не запятнав своего имени.

Некоторые факты, вплетающиеся в канву репрессий, постигших Розалию Семеновну и ее детей, заслуживают внимания. Они, может быть, ведут к пониманию замысла тех, кто готовил дело «Союзного бюро меньшевиков». В этом деле, не исключено, могло фигурировать имя Плеханова, как заглавное. Почему бы выдающемуся лидеру меньшевизма не напутствовать своих остававшихся сторонников на организованную борьбу против советской власти? Какая яркая краска в показательной процессе над меньшевиками – врагами народа!

Какие же факты я имею в виду? «В нашем доме, – писала Наташа в своих записках, – часто бывала у мамы бывший секретарь Георгия Валентиновича Плеханова – Ида Ефимовна Хородчинская. У нее был сын Виктор, на два года старше меня и брата. Как-то раз он приехал с матерью к нам на дачу. Он непрерывно говорил о Плеханове. Я не понимала, что он говорит. В Ленинграде он как-то тоже пришел к нам. Это было в декабре (год не указан. – А. К.). О чем говорили, не помню. Ничего интересного для меня не было. Вскоре после этого Виктор Хородчинский318 был арестован органами НКВД». От себя добавлю, что Хородчинский был заключен во Владимирском политизоляторе, где и погиб.

Знакомство с И. Е. Хородчинской – попутно скажу, что она была блестящим переводчиком художественной литературы, – дорого обошлось семье Ельциных.

Эти три письма относятся к марту 1935 года. За время, отделявшее эти письма от первого, произошли большие события в нашей жизни. Смерть Розалии Семеновны. Окончание Наташей университета и связанные с этим хлопоты об устройстве на работу. Наша женитьба. Мое поступление в докторантуру Историко-археографического института Академии наук. Письма идут одно за другим – 4, 5, 7 марта. Все по одному адресу: Москва, Ленинградский вокзал, до востребования. Во всех вопросы, встретился ли я с такими-то и такими-то людьми. И общее для всех писем: «Есть ли какая-то надежда? Какие-нибудь перспективы?» Мой отъезд в Москву находится в контексте экстремальной ситуации, сложившейся после убийства Кирова.

В Ленинграде шли повальные аресты. Уже не позднее, чем в феврале 1935 года, был арестован мой университетский профессор Николай Михайлович Маторин, он же директор Института антропологии и этнографии Академии наук. Маторин был коммунистом. Какое-то время находился в числе сотрудников Зиновьева. Он же написал похвальное предисловие к моей книге «Меннониты», опубликованной в