завод. Бывалый уголовник, не выходивший из лагерей, и тот удивился. Но перед соблазном не устоял. Замысел был прост: дела обреченных шли по спецканалу, а наши с Ефимом Григорьевичем должны были следовать по обычному учетно-распределительному каналу. Из поля зрения Кашкетина мы, таким образом, выпадали, а что будет дальше – посмотрим. Романов слово сдержал. Через несколько дней мы уже ехали на открытой платформе к новому месту назначения. По прибытии на старый кирпичный завод нас распределили – Ефима Григорьевича в баню, прачкой, а меня в медсанчасть санитаром.

Злодеяние, свершившееся на старом кирпичном заводе, описано А. И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», и описано именно так, как было на самом деле. Дополню несколькими деталями.

Прежде всего, зачем понадобилась на старом кирпичном заводе медсанчасть? Не для обслуги. Скученные в огромных брезентовых палатках заключенные болели. Болели тяжко. Но собственной неестественно-естественной смертью умереть им не полагалось. Полагалось умереть по закону, а закон до времени таился в стволе пулемета. Да. Потому и требовалась медсанчасть, по тому же «закону». Больные привозились в медсанчасть с личными вещами. Они отходили немного и возвращались снова в палатки. Здесь удалось осуществить один маневр. В расположении старого кирпичного завода находились каптерки, одна вещевая, другая продовольственная. Ведал каптерками молодой узбек, имя его Чары [кажется, это туркменское имя], осужденный за гомосексуализм. Я распоряжался вещами больных. Менял их на продукты. Продукты упаковывал в личные вещевые мешки заключенных. И обратно возвращавшиеся везли с собой малую толику продуктов. Конечно, при большом скоплении заключенных посылаемое было крохами, но и эти крохи кому-то облегчали муки голода. Удалось переправить всего-навсего девять посылок.

В медсанчасть поступил очередной больной. Он был так слаб, что не мог говорить, протянул мне записку: «Прекратите слать, конвой заподозрил. Будьте осторожны». Пришлось прекратить, к огорчению Чары, охочему до чужих вещей. Он недоумевал, сердился, и я боялся, что он напишет на меня донос. Фамилия больного, доставившего мне записку, – Слепинский. Это был молодой, лет тридцати человек, литературовед по профессии и призванию, как выяснилось, когда к нему вернулась речь. Говорил только о стихах.

Лицо его, худое и бледное, с большими темными глазами, было прекрасно. За улучшением – два-три дня – последовал горячечный бред. В смуте слов, наконец, прояснилось: «За оградой пеночкам нынче благодать». Это из Багрицкого: «Смерть пионерки»…

Шли дни, повторяя друг друга. С короткими перерывами из Воркуты продолжали поступать этапы. Каким-то днем прибыла группа дюжих молодцов, экипированных по-граждански. Говорили, что это отряд палачей, приехавший из Обдорска. Так оно и было. Молодые люди, шумя и веселясь, упражнялись в стрельбе из пистолетов по мишеням. Неудачами огорчались. Удачам бурно радовались. Как-то вечером я возвращался в барак. Небо залито было северным сиянием – явление частое в наших широтах. Обычно оно разливалось светлыми наплывами. На этот раз по небу катились багрово-красные волны, не прозрачные, как это бывало обычно, а тяжелые, как будто вещественные, бархатистые. Небо не сияло, оно пламенело. Вещее знамение.

А затем последовала возглавленная Кашкетиным акция. Заключенных выводили колоннами за зону, где и уничтожили их пулеметным огнем. Все происходило, как описал Солженицын. Расстрел, по-видимому, происходил вдалеке от зоны. Во всяком случае, пулеметных очередей в зоне слышно не было. Захоронение происходило не совсем так, как знал о нем Солженицын. Трупы не хоронили в одежде. Их раздевали, а одежду – бушлаты, телогрейки, ватные штаны – доставили на санях в зону. Они поступили в каптерку Чары. Расстрелянные. В кармане одной телогрейки нашлись пенсне, которое носил некто Вирап Вирапович Вирап, некогда народный комиссар внешней торговли Закавказской Федерации. Среди одновременно расстрелянных находились мать и сын Дингельштедт. Старший Дингельштедт в это время находился в Москве, где допрашивался в связи с каким-то очередным показательным процессом. Кашкетин сделал свое дело и отбыл.

Лагерная жизнь входила в свою привычную колею. А далее тянулись подневольные годы. Приходили – с большими перерывами – вести из дома, радостно волновавшие. Было много разнообразных и интересных встреч. Историк Рындич, серб, очень трезво умевший оценивать события, происходившие в стране. Искусствовед Некрасов и академик архитектуры Колтаржевский. Общение с ними обогащало и служило микросферой той культурной среды, из которой я был вырван арестом. Малянтович322, бывший министр юстиции Временного правительства, помню, он говорил: «С фронта возвращались солдаты. Слышал их разговоры: – Вот, вернемся, и сделаем всех генералов солдатами. А почему бы им не подумать о том, чтобы всех солдат сделать генералами, – удивлялся он и резко: – Вот вам психология толпы!» Вятский крестьянин по имени Никон, репрессированный за отказ вступить в колхоз. «А знаешь, как Сталин мужиков в колхоз загонял? Бывало, Ленин ходоков к себе призывал. Вот и Сталин призвал к себе трех мужиков и говорит: Ну как, мужики, пойдет у нас колхозная жизнь? А мужики отвечают: Дай нам срок, Иосиф Виссарионович. Подумаем. Три дня думали, а потом приходят к Сталину да ему на стол ставят клетку, а в ней гуси. А как пошли гуси друг на друга шипеть, как пошли щипаться. Тут потемнел Сталин. Брови сдвинул. Помолчал. Потом говорит: Ладно, мужики, дайте и мне срок подумать. Три дня прошло, приходят мужики к Сталину. А у него на столе та же клетка, да гуси в ней. Только жмутся друг к дружке, зябко им. А гуси-то, общипанные, догола. «То-то же, – говорит Сталин, – то-то же, мужики. Пойдет у нас колхозная жизнь». И пошла.

Итальянец Корнелли. Токарь по металлу. Попал к нам по контракту. Поссорился с инженером и что-то не то сказал, так и загремел в лагерь. Очень страдал от холода. Да и в самом деле, Воркута отстоит от Северного Ледовитого океана всего на 120 километров. Да что итальянец. Был и негр, того только силой можно было вытащить из барака. Вытащат, ляжет на снег и не подымается. Он недолго мучался. Умер от разрыва брюшной аорты.

Шли годы. Много пришлось перепробовать профессий. Был шахтером, землекопом, грузчиком, строителем, санитаром, всего не припомнишь. Вот и совсем немного оставалось до конца строка. Неизвестность. Сплошь и рядом заключенным, у которых кончался срок, назначали дополнительные сроки. Мне повезло. Меня освободили день в день – 20 апреля 1941 года. Острые минуты прощания с провожающими друзьями. Вот я уже за проходной зоны. Передо мной расстилается снежное поле. Из радиорепродуктора, что в зоне, доносится мой любимый романс: «Уймитесь, волнения страсти…» Я останавливаюсь, чтобы дослушать его до конца. Путь лежит на Ленинград. Ближайшая железнодорожная станция далеко. Иду руслами рек, еще замерзших. Волочу за собой салазки, груженные вещами и…