семьей Дингельштедтов – отец, мать, сын. Они жили в отдельной землянке. Старший Гинбельштедт, имя-отчество позабыл, был мне симпатичен своей душевной мягкостью, спокойствием, разнообразием интересов, цельностью натуры. Когда вспоминаю Карякина, опять-таки забыл имя и отчество, приходят на ум строки из стихов Леонида Мартынова:

Чтоб никогда не позабыли,

Каким огнем горели дни

Когда мы жили

Грядущим днем.

Карякин жил пафосом первых лет революции. Яростно и страстно клеймил режим Сталина. Еще запомнился художник, некогда состоявший в Ассоциации художников революции. Стерлась в памяти и его фамилия. Он рассуждал: «Дело наше обречено, а с ним и наши личные судьбы. Говорят, что победителей не судят. Судят, конечно. И осудят в свой час. Но совсем разные положения, когда сдаются без боя или же терпят поражение, сражаясь. Что бы ни произошло, но в историю, реальную, жизненную, вписана страница нашей борьбы, борьбы ленинской оппозиции против бонапартизма».

Круг людей, о которых пишу, вызывал уважение. Для этого не требовалось разделять их идеи, тем более, видеть в них носителей перспективной исторической альтернативы. Верно и то, что их критика сталинского режима была убедительной, а протест против него оправданным. Сила притягательности этих людей состояла в неуклонном следовании их зову ума и сердца. В отличие от своих торжествующих противников они не кривили душой, не лицемерили, не подличали, не искали личных выгод. Вместе с тем настораживали их некая сектантская замкнутость, жесткость суждений, всегда пограничная догматизму, пожалуй, и фанатичность. Так или иначе, они были личностями, и это вызывало уважение. В их мыслях и действиях было много наивного. Так, хорошо изучившие Маркса, они напрочь забыли его слова:

«Слово становится материальной силой, когда оно овладевает массами». А опоры в массах они не имели.

Я прибыл на Воркуту как раз в то время, когда троцкисты готовили массовую акцию протеста. Они требовали статуса политических заключенных, то есть непривлечения их к физическому труду, свободы переписки, права получения периодической печати, улучшения условий быта и продовольственного снабжения.

Администрация наотрез отказалась выполнить эти требования. Тогда прибегнули к крайней форме протеста – голодовке. Первый период голодовки продолжался 42 дня. Потом наступил перерыв в несколько дней по причинам, мне неизвестным. Снова возобновилась голодовка, общая и «смертельная», когда голодавшие отказались от принятия не только пищи, но и воды. Здесь имели место случаи и насильственного кормления. Ряды голодавших несколько поредели, но оставались и такие, и их было немало, которые держали голодовку в течение 90 дней. Загадка для меня до сих пор, как они выжили. Непонятно, на что рассчитывали голодавшие. Может быть, обращались к дореволюционному опыту, когда голодовки бывали эффективными и власти шли на уступки? Это было еще одним примером наивности. Они лучше думали о своих тюремщиках, нежели те были на самом деле. Тем самым лучше думали и о режиме, их репрессировавшем.

Администрация готова была предоставить их своей судьбе. Сами обрекли себя на смерть, ну и пусть, туда им и дорога. Но принять окончательное решение администрация не посмела, обратилась с запросом к московским властям. А там рассуждали иначе: для врагов народа и самоубийство – привилегия. Таким положено не самоубийство, а убийство их. Законное возмездие от рук властей предержащих – расстрел. А пока спущено было указание пойти голодающим на уступки. Организация расстрела требовала времени.

Голодовка троцкистов взволновала едва ли не всех заключенных. Лагерь лихорадило. Сочувствие голодающим смешивалось с предчувствием чего-то неотвратимого и неумолимого, приближения общей беды…

Скоро ближайшим этапом на «Капитальную» прибыл Ефим Григорьевич Басензсон. Мы встретились и братски расцеловались, нам удалось поселиться в бараке рядом друг с другом. Ефим Григорьевич был крупным специалистом-экономистом, и его взяли на работу в планово-экономическую часть. Возвращаясь после рабочего дня в барак, мы подолгу беседовали, словно и не было перед тем многочасовой маяты. Глобальная тенденция исторического развития, проблемы внутренней и внешней политики, лагерные треволнения, судьбы остававшихся на воле родных и близких – таковы были темы наших собеседований. Он открывал передо мной мир. Одно суждение, почти пугающее масштабом мысли, ее полетом, прицельной точностью приведу дословно: «Все мы в значительной степени воспринимаем события сквозь чувства, а их линии проходят сейчас далеко за пределами больших циклов и всех наших дефиниций. Старик Гегель, если бы он дожил до наших дней и был свидетелем судьбы, с его Абсолютной идеей, вероятно, нашел бы, что завершается и сменяется основной ее (идеи) этап – двухтысячелетняя эра, и катаклизмы, потрясающие мироздание ряд десятилетий, знаменуют рождение в муках новой формации – плод духа всей цивилизации».

Скажу и о малом, бытовом, что запомнилось как урок культуры общения. Такой вот был случай. Тянуло курить, а курева не было.

В отсутствие Ефима Григорьевича я пошарил в его вещевом мешке и взял махорку. Ничего предосудительного в этом не видел – мы делились друг с другом всем, что имели. Однако пришлось выслушать суровый укор: – Ты не должен был этого делать, мало ли что у меня лежит, может быть, нечистое белье, мне это неприятно.

Другой случай. Лежала на нарах Ефима Григорьевича раскрытая книга. Я подошел к ней и стал читать. И опять укор: «Не следовало подглядывать в читаемое». Наедине с книгой Ефим Григорьевич был наедине и с самим собой, вот куда не следовало подглядывать…

Вызвали на генеральную проверку. Выстроили. Оперуполномоченный зачитал акт о расстреле минувшей ночью заключенных, проводивших контрреволюционную пропаганду в лагере. Следовало до двух десятков фамилий, среди них и художник, с которым я так недавно беседовал. «Зверь из бездны» ступил на Воркутинскую землю.

Он был представлен посланным из Лубянской резиденции майором Кашкетиным321. Где-то по дороге он обзавелся порученцем, прельстившим, по-видимому, зверской своей фамилией – сержантом Заправой.

Адская машина пущена была в ход. Всех голодавших троцкистов свозили партиями по узкоколейке на старый кирпичный завод, что в двадцати километрах от Воркуты. Троцкистов свезли. Что было делать дальше? Не вхолостую же работать машине. Стали собирать людей, клейменных не статьей Уголовного кодекса, а четырьмя проклятыми буквами КРТД – контрреволюционная троцкистская деятельность. Заглатывала машина и «стафейников».

Я и Ефим Григорьевич, оба осужденные за «КРТД», сознавали себя ближайшими кандидатами на этап смертников. Как обмануть смерть? Мы попытались. Я успел получить на Воркуту посылку с вещами. Кожаная шапка-ушанка и рукавицы на пуху, шерстяные шарф и нательное белье, еще какие-то вещи. Всю, как она была в фанерном ящике, мы отнесли эту посылку к старшему нарядчику, фамилию помню – Романов, и просили его отправить нас на старый кирпичный