года), [Наташа] окончила университет по специальности «гидробиология». Кончила с отличием. Однако выбор специальности не был добровольным. Возвращусь к ее автобиографическим запискам: «В это время студенты не могли выбрать себе свободно специальность по душе, куда влекло. Меня направили сразу по разделу гидробиологии, которая была мне неинтересна». Интерес к биологии был несомненным, а гидробиология была навязанной. Мы не раз говорили на эту тему. Интерес вызывала общая биология, ее большие, ее коренные проблемы. Что касается гидробиологии, то она представлялась наукой более всего фактологической, наукой о формах жизни речных и морских животных. Вот что не удовлетворяло. И вновь вернусь к автобиографическим запискам: «Спасала работа в Русском музее, где водила экскурсии по истории живописи всех веков от XII века до современной живописи включительно. Это составляло основное занятие для души и жизни».

И еще запись, относящаяся к пребыванию в Москве в 1929 году: «Огромное впечатление на меня оставила экскурсия в Третьяковскую галерею. Мы долго стояли перед картиной Сурикова – «Меньшиков в [Березове] ссылке». Экскурсовод замечательно разобрал ее всю по деталям. Экскурсия явилась для меня толчком для последующей работы в Русском музее в Ленинграде. Уже в 17 лет я окончила школу экскурсоводов при Русском музее и водила экскурсии».

А школа, о которой речь, была незаурядной. Достаточно назвать имена Пунина308, Каргера309, бывших в то время ее преподавателями.

Неизменный и все углубляющийся интерес к искусству – живописи, скульптуре, музыке – Наташа пронесла до последних дней жизни. Ее художественный вкус был безупречным и безошибочным. С ней находили общий язык в понимании и чувстве прекрасного такие художники, как [Нерадовский]310, Лебедев311, Пименов312, Фальк313, Гудиашвили314.

Показателен такой эпизод: по месту своей работы в Институте экспериментальной медицины – это относится ко второй половине 1930‐х годов – она была знакома с профессором Глазуновым315, ученым, любившим живопись и коллекционировавшим ее. Глазунов неоднократно приглашал к себе домой ее, чтобы посоветоваться, как развесить картины наилучшим образом. Однажды она застала в его доме молодого человека, художника. Глазунов обратился: «Посмотрите, пожалуйста, картины моего племянника. Нравится?» – «Нет, не нравится, совсем не нравится».

Ну а Маркс, наряду со стихами читавшийся Маркс, он-то причем? При том, что я питал глубочайший пиетет к Марксу, однако в данном конкретном случае я читал отрывки из сочинения Маркса «Размышления юноши при выборе профессии». Сочинение это, без преувеличения скажу, написано белыми стихами и в нем самое главное – это чувство ответственности человека, выбирающего ту или иную профессию. Вот и сейчас, спустя столько десятилетий, беру том Маркса с его юношеским сочинением: «Если человек трудится только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать истинно совершенным и великим человеком.

История признает тех людей великими, которые, трудясь для общей цели, сами становились благороднее; опыт превозносит как самого счастливого того, кто принес счастье наибольшему количеству людей; сама религия учит нас тому, что тот идеал, к которому все стремятся, принес себя в жертву ради человечества, – а кто осмелится отрицать подобные поучения?».

Начавшийся с сентября новый учебный сезон принес неожиданную тревогу. Во время лекций по диалектическому материализму, которые читал известный в свое время, а в наше время печально известный философ Презент316, он всякий раз, когда патетически обличал ламаркизм, всяческий идеализм, антидарвинизм, вообще классовых врагов в биологической науке, сходя с кафедры и подняв указательный палец вверх, обращался, как казалось моей Наташе, персонально к ней. Так бывало всякий раз, во всякой очередной лекции. Это беспокоило. Ведь это было время большой сумятицы и сумбура в студенческой среде. Был даже какой-то процесс, затеянный против одного из студентов биологического факультета, обвиняемого в разного рода тяжких преступлениях. В ходу были и провокации. На процессе студента, о чем сказано выше, выступали, по принуждению верхов, профессора факультета со лжесвидетельствами. Только у одного из них, профессора Догиля, хватило мужества отказаться от вынужденных показаний, что он сделал публично. На этот раз Наташина тревога оказалась ложной, а ситуация с инвективами Презента, обращенными к ней, даже комичной, как разъяснилось вскоре, однако было время, когда Наташе было не до смеха. Об этой ситуации вспомнила в книге «Суховей. Воспоминания генетика»317, опубликованной в Нью-Йорке в 1983 году, ее сокурсница Раиса Берг. Вот как она описывает эту трагикомическую историю: «На первой же лекции среди классовых врагов был поименован Берг. Странным и непонятным образом профессор обращал свою лекцию не к почти тысячной аудитории студентов – дело происходило в Большой физической аудитории университета, – а к одной студентке, красавице Наталье Владимировне Ельциной. Боттичелли рисовал с нее своих нежных мадонн. Так случилось, что мы одновременно с ней подошли после лекции к Презенту спросить рекомендованную литературу. Презент спросил, кто я. Я назвалась. Он круто повернулся к мадонне и воскликнул: – Так разве не вы Берг? Палач был не без садизма. Он имел ясные представления о том, какова должна быть дочь идеалиста. Ясно было, что он доберется и до меня. Первая попытка исключить меня из университета обошлась, однако, без него».

Мемуаристка ошибается только в том, что дело происходило не на первой лекции, а спустя несколько из них. А между тем мойра, так именно, как она представлялась в греческой мифологии, – темная, невидимая, не имеющая человеческого облика богиня, уже завершала зловещее плетение своей нити. 20 ноября 1932 года у себя дома Наташа и ее брат Юрий были арестованы представителями НКВД. Мать в полном отчаянии лишь воскликнула служакам беззакония: «Что вы делаете! Ведь это совсем еще дети».

Приведу написанное Наташей: «И вот мы уже не дома, а едем на машине. Между мной и братом сидит один из военных, который был у нас, другой с шофером впереди. Мелькают знакомые улицы – Бассейная, Литейный. Машина останавливается перед воротами тюрьмы, двери раскрываются, мы въезжаем. Нас приводят в комнату и сразу разъединяют. Меня отводят в маленькую комнату – без окон. Каменный мешок, слабо освященный лампочкой. На стене карандашом написано: „Уходящий, не радуйся, приходящий не грусти. Кто не был, тот будет, кто был, тот вернется. Был бы человек, статья найдется“. Через тридцать минут выпускают, берут мой паспорт и заполняют анкету. Брата больше не вижу. Ведут в фотографическую комнату, где снимают анфас и в профиль. Затем снимают отпечатки пальцев руки. Отводят в ванную комнату и велят принять душ. Я раздеваюсь и когда моюсь, то оказывается, что в