Соня вздрогнула. Только что на палубе не было ни души. Онвозник неизвестно откуда, словно специально следил за ней.

– Вижу, вы почти освоились у нас, Софи. Ничего неприглянулось вам в библиотеке?

– Нет. Макс, скажите, какой сегодня день?

– Пятница.

– А вчера?

– Четверг.

– Почему не вторник?

Он широко улыбнулся, положил ей руку на плечо и сказал оченьтихо, по-русски:

– Хотите поговорить? Я давно жду этого.

* * *

Москва, 1918

Невозможно было избежать прямого разговора. Бокий, Петерс исам вождь требовали ответа от Михаила Владимировича. Федору ясно дали понять,что несогласие служить новой власти будет значить неминуемую гибель всех,включая маленького Мишу.

– Конечно, младенцев мы не расстреливаем, – мягко объяснилБокий, – но без матери, в приюте, у ребенка мало шансов выжить.

Федор отправился в госпиталь, зашел в приемное отделение исразу столкнулся с Таней. Она выглядела ужасно. Бледная, худющая, почтипрозрачная, с ввалившимися щеками. Под глазами глубокие темные тени.

– Вы пришли за папой? Он в операционной. Освободится черезчас.

– Танечка, у вас дистрофия. – Он прижал к губам ее руку,почувствовал, что кожа стала совсем сухой, шершавой. – На вас смотреть больно.

– Так и не смотрите, – она отдернула руку, – вы свой выборсделали.

– У меня не было выбора. Осуждаете меня, что я повез МихаилаВладимировича в Кремль?

– Никого я не осуждаю. Каждый выживает, как умеет.

– Я не хочу оправдываться, просто вы должны знать. Если бы яне сделал этого, вас бы арестовали.

– За что?

Федор хотел спросить ее о есауле, но не решился.

– Не за что, а почему. Потому, Танечка, что время такое. Нетвыбора, у меня, у вас, у Михаила Владимировича. Нет, и все. Они пришли надолго.Одолеть их некому.

– Как же некому, когда идет война?

– Она скоро закончится, они победят.

– Конечно, победят, если все перейдут на их сторону. Вы ужеперешли, теперь очередь за папой, да? Зачем вы его втягиваете? Неужели нельзяпощадить?

Голос ее звучал глухо, безнадежно. Федору не удавалосьпоймать ее взгляд, она смотрела в пол. Казалось, еще немного, и она потеряетсознание. Он понимал, что дело не в голоде. Семья питалась скудно, но все-такиблагодаря его стараниям не голодала. Таню сжигала изнутри тоска. Все в этойновой жизни было ей противно, и в свои двадцать лет она не видела для себя никакогоприемлемого будущего. Он обнял ее и зашептал на ухо:

– Танечка, потерпите, ради Миши, ради папы, Андрюши.

Она не пыталась вырваться из его рук, наоборот, уткнуласьлицом ему в плечо и забормотала сквозь слезы:

– Федя, я не могу больше, мне страшно, тошно, противно жить.Я понимаю, вы делаете для нас все, что можете, простите меня.

– Вы ни в чем не виноваты, Танечка, держитесь, прошу вас, япридумаю что-нибудь, только дайте мне время. И папу не осуждайте, ему и тактяжело.

Скрипнула дверь, послышались вкрадчивые шаги. Танявздрогнула, отстранилась. Федор оглянулся. За спиной у него стоял Смирнов.

– Товарищ Агапкин, мое почтение. – Круглая физиономиярасплылась в лакейской улыбке. – Еле нашел вас. Мне доложили о вашем приходе.Милости прошу ко мне в кабинет. Как Владимир Ильич себя чувствует?

– Лучше. Значительно лучше. Разве вы газет не читаете?

– Разумеется, читаю, однако хотелось бы знать, так сказать,из первых рук. Чайку не желаете ли? Товарищ Данилова, вас тоже, милости прошу.

Именно от Смирнова исходили так называемые сигналы, доносына Таню, о которых говорил Бокий. Но не только от Смирнова. Доносов было много,кольцо сжималось.

Разумеется, перед товарищем Агапкиным главный врач юлил,вилял хвостом. От Федора пахло властью. Смирнов заметил, как они с Таней стоялиобнявшись, теперь он и на Таню смотрел особенным взглядом, снизу вверх, хотябыл выше ее на голову.

Федор однажды уже пытался говорить с Семашко об этомСмирнове. Известно было, что он вовсю спекулирует госпитальным имуществом,медикаментами, бельем, дровами. Семашко небрежно бросил: разберемся. Но ничегоне изменилось. Смирнов все так же руководил лазаретом, занимал кабинет МихаилаВладимировича и отлично себя чувствовал.

– Ну, так как же насчет чайку? И сахарок есть настоящий, исальце украинское, – Смирнов подмигнул, оскалил в улыбке золотые клыки.

– Спасибо. У меня мало времени. – Федор взял Таню за руку ивывел из приемного отделения.

– Так все равно товарищ Свешников оперирует, вам ждатьпридется. Или, может, вызвать его, если времени нет? – прозвучал позади голосСмирнова.

Федор ничего не ответил. Вместе с Таней они вышли вгоспитальный двор.

– Конечно, еще бы не тошно под началом такой скотины, –сказал Федор и закурил. – Не надо вам больше здесь работать.

– А что же делать?

– Жить, Танечка. Учиться в университете, растить Мишу. Я ужесказал вам, выбора нет. Пока, во всяком случае.

– Федя, я боюсь задавать вам вопросы, но хотя бы можетесказать – им папа нужен как врач или они знают о препарате?

– Врачи им позарез нужны. Для себя они хотят настоящихврачей, профессионалов. О препарате они знают и весьма им интересуются. Честноговоря, если бы не препарат, вряд ли мы все были бы живы сейчас.

– Ого! Даже так?

– Именно так. Но только вы сразу, сию минуту, забудьте то,что я сказал, хорошо?

– Конечно. Я понимаю. Тем более что препарата все равно ужнет больше. Комиссар Шевцов всех крыс перестрелял, склянки побил.

– Да, я знаю. Препарата нет, однако миф остался, и вряд листоит разрушать его.

– Вы думаете? – Таня быстро, странно взглянула на него иотвернулась – Стало быть, эти товарищи убивают всех вокруг, а сами желают житьвечно? А, вот и папа.

Михаил Владимирович шел по аллее, подволакивая ноги, низкоопустив голову. Федор знал эту его особенную походку. Когда профессор терялбольного, он как будто старел сразу лет на десять. Не сказав ни слова, он взялу Федора папиросу, глубоко затянулся.