– Ильич тем и силен. Лучший способ контролировать события –это создавать их, разыграть по собственному сценарию, чуть опережая реальность.

– Да, в уме и силе ему не откажешь. Но ведь он болен, ондолго не протянет, и ты это знаешь лучше меня.

– В том-то и дело. Он болен, и вы ему нужны. Вы нужны ему, аон вам. Я говорил вам про списки.

– Я был в списках?

– Не вы. Таня.

Михаил Владимирович замолчал надолго. Федор не торопил его сответом, не решался заговорить первым. Он и так уж наболтал слишком много.Каждая сказанная фраза могла стоить головы им обоим. Когда переходили Тверскую,профессор вдруг пробормотал чуть слышно:

– Собственной старой шкуры мне, допустим, не жаль, но жизнимоих детей и моего внука для меня несопоставимо дороже любой, самой правдивойправды, самой истинной истины, – он поднял голову и добавил уже громче,отчетливей: – Стало быть, так. Ну что ж, Федя. Когда я должен приступить кработе? Мне самому надо туда явиться?

– Дадут автомобиль с водителем, чтобы в любое время суток вымогли приехать. Сегодня выпишут для вас постоянный пропуск, водитель привезетего. А вы к завтрашнему утру подготовьте список, что нужно для лаборатории.

* * *

Северное море, 2007

Доктор Макс говорил почти без акцента и несколько раз тревожнооглядывался, словно не хотел, чтобы кто-нибудь их тут увидел и услышал.

– Где вы учили русский? – спросила Соня.

– Нигде. Обе мои бабушки родились в Москве, они говорили сомной только по-русски. Ксения и Лидия. Они вдвоем уехали из России в восемнадцатомгоду. Вы докурили? Пойдемте куда-нибудь. Холодно.

– Куда?

– Ну, хотя бы в мой лазарет.

Лазарет представлял собой две смежные каюты. Одна былачем-то вроде приемной. Три кресла, стеклянный столик, маленькое бюро, накотором стоял раскрытый ноутбук.

– Макс, все-таки что вы мне кололи? – спросила Соня,усаживаясь в кресло.

– Поверьте, ничего вредного, никакой химии, гормонов,наркотиков. Я сам терпеть не могу этого и свои препараты готовлю исключительноиз натуральных компонентов. Травки, корешки. Но это мой профессиональныйсекрет.

– Вы сами готовите препараты? Вы фармацевт?

– Нет, я всего лишь врач. Но я придумал несколькооригинальных рецептов. Возможно, когда-нибудь я расскажу вам, но не сейчас.

– Почему?

– На то есть причины. Соня, ведь вы не станете утверждать,что полностью мне доверяете, верно?

– Не стану, – согласилась Соня.

– Вот и я не могу пока доверять вам настолько, чтобы сразураскрыть свои профессиональные секреты. Но еще раз повторяю: никакого вреда явам не причинил.

– Хорошо. Я поняла. Благодарю вас. Хот сказал, я прошлаинициацию. Что это значит?

– Ничего.

– То есть?

– Соня, разве вы еще не заметили, что наш хозяин далеко невсегда говорит правду? Он вас изучает, тестирует. Ему нужны ваши эмоции.

– Зачем?

– Он не может силой заставить вас служить ему. Он ищетспособ, как воздействовать на вас, чтобы добиться добровольного согласия.

– Вряд ли у него получится. Меня усыпили, притащили сюда,разыграли мою смерть. Кстати, это правда, что лабораторию сожгли и подложиливместо меня труп судомойки? Или тоже элемент тестирования?

– К сожалению, правда. Если бы этого не сделали, вас бысейчас активно искали. Когда обсуждали разные варианты, пришли к выводу, чтоинсценировка – самый дешевый и не хлопотный способ. Хозяин чтит законы, нелюбит рисковать, но тут случай исключительный. Ради вас он готов был нарушитьсвои незыблемые принципы.

– Я польщена. Макс, вы тоже участвовали в обсуждении?

– Нет. Мне это не по чину. Соня, я сразу должен васпредупредить. Я могу ответить далеко не на все вопросы. Существует план вашейпсихологической обработки. Там подробно прописаны дозы информации идезинформации, то есть что и когда вы должны узнавать. Вы объект. Все вашимысли и чувства контролируются.

– Это ваш Хот объект, а я живой человек, никто не можетконтролировать мои мысли и чувства.

– Конечно, Сонечка, никто не может, никто не вправе. Однакоэто происходит. Вы, главное, не нервничайте. – Он улыбнулся и взял ее за руку.– Извините. Я должен проверить пульс. Я ведь тоже человек подневольный,отчитываюсь перед хозяином каждый вечер.

– Ой, мамочки, мне это не по силам. Я ничего не понимаю, –пробормотала Соня, – я хочу домой, мне страшно.

Она очень старалась не заплакать, но слезы потеклинеудержимо. И тут же возникло в памяти рябое лицо Хота, две крупныесимметричные капли на его щеках.

– Тихо, тихо, плакать можно, но чтобы кроме меня никто этогоне видел и не слышал, – прошептал Макс, – больше ни о чем не спрашивайте. Ярасскажу сам, что могу.

Он отпустил ее руку, достал из маленького холодильникабутылку воды, налил, протянул ей стакан и бумажный платок. Она глотнула воды,вытерла слезы, высморкалась, посмотрела на Макса. Возможно, это тоже быламаска, он играл. Пусть так, все равно перед ней были живые сострадательныеглаза.

– Моя мать танцовщица, – сказал он и погладил Соню поголове. – До сих пор она бьет чечетку в ночных клубах и не желает смириться сосвоим ужасным возрастом, помешалась на пластических операциях. В детстве ясовсем не видел ее, она моталась по гастролям. Меня растили бабушки, Ксю и Ли.Я уже говорил вам, они уехали из России в восемнадцатом году. Ксю было семь, Лизначительно больше. Никто не знал в точности, сколько лет Ли. После войны ейоформляли очередной паспорт. В ее документах стоял год рождения 1846. Чиновникрешил, что цифра 4 на самом деле плохо пропечатанная девятка, и без всякихвопросов исправил ошибку. Ли не возражала.

– Вы хотите сказать, ваша бабушка жила больше ста лет? –спросила Соня.

Слезы мгновенно высохли, сердце подпрыгнуло. Она залпомдопила воду и потянулась за сигаретой.

– Я не разрешаю здесь курить, ну уж ладно, откроюиллюминатор, сейчас штиль. Сто пятьдесят.

– Что?

– Ли умерла в девяносто шестом году. Ксю пережила ее всегона три дня. Ксю было восемьдесят пять. У нее обнаружили рак, она лежала вклинике. Десятого ноября Ксю ушла в кому. Ли уехала от нее поздно вечером. Подороге из клиники домой разбилась насмерть. Она была отличным водителем, но несправилась с управлением. На самом деле она просто не пожелала пережить своювнучку.