— Ученики тоже имелись. Вот за этим столом все и размещались.

— Никого не осталось, — пробормотала старуха. — Одни мы с Никитой из прежних здесь обретаемся. Внук он мой. Мне-то уже за век, считай, перевалило. Сколь лет ожиданием с ним обретались, надежду скарауливали. Пока отец твой не объявился. Потом Поленька согревать стала. Теперь вы вот. Куда лучше-то? Глядишь, и детки в школу еще прибегут.

— Жеребеночек уже прибежал, — неожиданно засмеялась Маша. — Дрожит бедненький.

Поленька, высвободившись из-под теплой руки брата, тоже подошла к жеребенку. Почуяв исходящее от нее тепло, он прижался к ней и сразу же перестал дрожать, успокоился, несмотря на то, что гром громыхнул еще сильнее.

— Ну а теперь мой черед, — сказал Зарубин. — Я Василию обещал рассказать все, что знаю. Тебе, Машуль, тоже не помешает понять, с чего все начиналось… Как было, как сложилось, куда дальше шагать, как наше общее существование устраивать.

С чего бы начать? Честно говоря, начальных подробностей и сам толком не знаю. Хотя копал, читал, расспрашивал, изучал…

С самого начала прошлого века все начиналось. А век, сами знаете, какой обозначился. Все и всех сверху донизу переворошило. И конца до сих пор не видать. Соображаю, что каждый этот конец должен сам для себя обозначить — куда следующий шаг сделать? Иначе как наша хозяйка сказала, «забредешь в неворотимую сторону». Ладно, это все философия. Давайте к тому, что здесь произошло и что сегодня имеем.

Поначалу поселились тут всего двое. Казак Иван Рудых и вроде как помощник его или воспитанник, если хотите. Лет пятнадцати-шестнадцати. Никита. Прибился он к нему как-то. Не то со староверского дальнего скита сбежал, не то с Бодайбинских приисков.

— Никита Ефимович. Дед это мой, — пояснил Василию и Маше человек, присевший у дальнего конца стола и внимательно прислушивающийся к рассказу Зарубина.

— Документов о его происхождении я так и не разыскал, — продолжал Зарубин. — Да и какие тогда тут документы? А поселились они здесь не потому, что так им приспичило. По причине, можно считать, государственной. Чтобы захороненное погибшим казацким конвоем золото уберегать.

Ну, о золоте потом, сначала о них. За несколько лет ожидания, когда про них вспомянут, они тут неплохо обустроились. Лошадьми где-то обзавелись, кулигу в хорошем месте расчистили, вполне добротное первоначальное жилье срубили. Хорунжий Иван, когда в своем помощнике окончательно уверился, к ближайшему жилью временно подался, чтобы попытаться разузнать, что и как, почему их позабыли, хотя не должны. Дело вроде как казенное, государственное, как он считал, а который уже год ни слуху ни духу. Значит, что-то не так. Видать, с теми, кто ушел, что-то неладное получилось. Очень даже правильно он думал. Когда-нибудь расскажу, хотя и с чужих слов. Не то чтобы их совсем позабыли-позабросили, а просто, как сейчас говорят, не до них было. Прежнее государство к своему концу торопилось, а новые обстоятельства еще только обозначались. Растерянность насчет ближайшего будущего повсеместно в тамошней российской атмосфере поселилась. Вот и никак не получалось у тех, кто живыми отсюда с великими невзгодами до сибирских, а потом и столичных соответствующих кругов добрался, немедленную экспедицию организовать. А вскоре и вовсе не до того стало. Объяснить это Ивану никто, конечно, толком не объяснил, а он мужик, судя по всему, был весьма и весьма неглупый. Я бы сказал, с коренной жизненной основой, суть которой — не ждать, когда судьба к тебе тем или иным боком развернется, а своими руками и разумом ее обустраивать, с прицелом не на случайное будущее, а на такое, каким это будущее должно быть по правде и по совести. Во всяком случае, именно так я про него понимаю.

— Батя сказывал, про совесть Иван точно упертый был. Приговаривать все любил: «Малая правда большую неправду завсегда выправит. При нашей жизни не получится, далее все равно скажется», — не удержался вмешаться вошедший.

— Вот и дул в дуду, на свою беду, — проскрипела старуха.

— Про золото он, конечно, в то время никому ничего не сказал, даже намеком не оговорился, но про его дальнее таежное жилье людям как-то стало известно. Церковью, которую он в память о погибших друзьях и товарищах начал ставить на взгорье, тоже некоторые заинтересовались. Тогда еще на месте нашего нынешнего райцентра было всего десятка два домов да небольшая пристань для мимо плывущих, кто в верха, а кто и в низовья. Тогда еще по реке вполне полноценно перемещались, вода большая была, не то что сейчас. А церквушки, даже самой малой, на берегу не было. Вот и священник какой-то не то сосланный, не то случайный и бесприходный рядом оказался. Будущая церковь на отшибе весьма его заинтересовала, и он, не раздумывая долго, подался с Иваном Рудых в места, как ему показалось, обетованные, а в тамошние смутные времена спасительные. А когда через какое-то время народ в полный раздрай вошел и многим от страха и потерянности невмоготу стало, по одному, по двое и даже семьями стали к дальней заимке кто как мог пробираться. Места здешние не сказать, что легкие для передвижения, так что добирались сюда далеко не все.

— Для чужих и неправедных место прокляненное, — снова неожиданно вмешалась старуха и перекрестилась.

— Можно сказать и так, — подумав, согласился Зарубин. — Только не само это место, а проходы и подходы к нему. Для обережения. Иван, когда место это затевал, очень на это надеялся. И даже руки свои кое к чему очень удачно приложил. Они потом с тем пришлым попом даже молебен на этот случай отслужили. Чтобы место в заповедной чистоте содержать. Пришлых здесь не каждого принимали. Только тех, кто обещание давал жить честным трудом, по правде и вере. Поначалу так и получалось. К Ивану братья его прибыли, а Никита Ефимович красавицей женой обзавелся.

— Я, как его поначалу издаля разглядела, от своих убегом сюда подалась, — снова вмешалась старуха. Неделю по тайге блудила, пока здесь отыскала. Сынка мы с ним не спроворили, а дочка Варенька внучком одарила. И то уже когда надежду потеряли. Не церква, так и вовсе бы не вымолили. Вот он сидит, Богом подаренный. Как и деда, Никитой назвали. Только мой его даже в глаза не повидал. К нонешнему времени из всего населения мы с ним вдвоем и остались. Остальных Бог прибрал. Кого