– Тесса, сладкая, на сегодня тебе уже хватит.

Гомер выхватил из ее рук пузатый бокал с остатками шерри и поставил его на столик подальше от кресла.

От ненависти у Тессы свело скулы, и в голову ударила тяжелая, темная ярость, которую с каждым днем становилось все сложнее сдерживать. Оказывается, гнев – это как нести в руках горящий уголь: прежде всего, он сжигает тебя самого.

Назло Гомеру она схватила бутылку и отхлебнула из горлышка.

– Сколько раз я просила тебя не называть меня сладкой!

Тяжелая бутылка удобно лежала в руке, словно оружие, готовое для удара. Тесса прижала холодное стекло ко лбу, стараясь избавиться от пульсирующей мысли, что, пока она сгорает от ненависти, Филипп в это время купается в любви и нежности той рыжей девки, которая поселилась в его доме. Недолго же он горевал из-за расстроившейся свадьбы.

И все проклятый рисунок Модильяни!

Потянувшись всем телом, она наполнила шерри пустой бокал и дерзко вытянула губы трубочкой. Гомера передернуло, и Тесса зло прищурилась. Если посмотреть на Гомера долгим взглядом снизу вверх, то его лицо кажется еще отвратительнее, чем в действительности, но если как следует выпить, то к черту Гомера! В конце концов, он дал ей то, о чем мечталось с юности: деньги, уверенность, дом с прислугой, который теперь хочется взорвать вместе с Гомером.

– Тесса, я просил тебя не напиваться, – звук голоса Гомера резал пространство, как перфоратор, не давая ни секунды покоя.

Медленно наливаясь темной кровью, Тесса нетвердо поднялась на ноги. Перед глазами качались стены, Гомер, океан за стеклянной перегородкой.

Ей стало не хватать воздуха. Завтра же, нет, немедленно, надо позвонить своему адвокату и обсудить развод.

Где-то в глубине памяти промелькнула вереница мужей матери. Странно, но Тесса никогда не задумывалась, кто же был первый и почему они расстались? Неужели придется пойти по то же дорожке, меняя мужчин и опускаясь все ниже и ниже, пока ноги не коснутся дна ада?

Чтобы пройти мимо Гомера твердым шагом, пришлось сосредоточиться. По лестнице, ведущей с террасы в жилые покои, она шла, перебирая руками по перилам. Пальцы соскальзывали, и восхищавшая прежде гладкость лака вызывала раздражение. Около двери в кабинет Гомера Тесса остановилась, с бешенством глянув на стену, где за пуленепробиваемым стеклом хранился рисунок ненавистной дамы в зеленой шляпе. Это она, уродливая гадина, ценой в сорок пять миллионов долларов, подкинула ей в мужья Гомера и отняла Филиппа. Внезапно накатившее горе оказалось так велико, что Тесса сползла на пол и зарыдала бессильными, пьяными слезами.

Париж, 2014 год

Удивительно, как много можно вспомнить, стоя в автомобильной пробке. В боковом зеркале Мария видела длинный ряд автомобилей, запрудивших улицу, и подумала, что, когда родился Филипп, Игнатий без труда довез ее до клиники. Нынешним молодым мамам приходится куда труднее, тем более что центр Парижа – совершенно не место для младенцев.

Она пожалела, что поехала по виадуку, а не кружным путем, который петлял вокруг города по бедным кварталам. Высмотрев просвет между машинами, Мария ринулась в образовавшийся зазор под истошный сигнал крошечного «пежо». Лицо водителя малолитражки пылало гневом, и Мария примирительно махнула рукой:

– Простите, месье.

Не будешь же рассказывать каждому встречному, что через час необходимо прибыть на аэродром и лично проследить за отправкой дизель-генераторов для лагеря беженцев в Анголе, где работают Варварины ученики. Спасибо, что пока есть средства на благотворительность. Правда, Мария была уверена, что даже если бы пришлось нищенствовать, то Игнатий с Филиппом все равно нашли бы способ пригреть хоть одну живую душу.

При мысли о своих мужчинах она непроизвольно начала улыбаться: Господи, бывает, чтобы одной женщине досталось так много счастья! Она боялась спугнуть это дарованное счастье дурной мыслью или глупым поступком. Хватит того, что она творила в детстве, благодаря буйному воображению. Как, когда, где, пришло понимание, что любовь – это смирение? Мария не знала ответ, но была уверена, что это самое трудное из человеческих чувств и поэтому самое благодатное. А ведь однажды она едва не сорвалась в пропасть.

Случилось это, когда Филиппу исполнился годик, а Ноэль ходил в школу.

Задумавшись, Мария едва не пропустила поворот и вырулила на трассу в самый последний момент. Вспоминать пережитое она не любила, потому что вслед за тяжелыми мыслями обычно накатывал сухой кашель, от которого сердце колотилось гулко и пусто.

Чтобы отвлечься, Мария попробовала напеть несколько тактов польского марша, сбилась и ожесточенно закрутила руль, перестраиваясь в левый ряд. Убежать от дум не получалось, и перед глазами снова встал осенний день и чернявая девочка в затрапезном платье из яркого бархата. Мария катила коляску с Филиппом, и по каким-то неуловимым признакам сразу признала в девчонке соотечественницу. Нашарив в кошельке несколько франков, она протянула их побирушке и спросила:

– Ты полька?

Еле уловимым жестом шевельнув пальцами, девочка мгновенно спрятала деньги и согласно кивнула:

– Полька. Давай погадаю.

Цыганские глаза девочки смотрели странно пронизывающе, словно дуновение холодного ветра. И почему только она разрешила погадать себе? Зачем человеку хочется заглянуть в свое будущее? Не эта ли беда постигла любопытную Еву?

Оторвав руку от руля, Мария потерла висок, почувствовав под пальцами биение пульса.

От той груды несчастий, которые ей посулила девчонка, она до сих пор впадала в ужас. Маленькая цыганка говорила ей по-польски, цепко держа рукой за запястье:

– У твоего мужа есть другая женщина и скоро родится другой ребенок. В десять лет твой сын оглохнет, а тебе придется скитаться из дома в дом.

«Нет, я не должна это слушать, она говорит глупости», – твердила себе Мария, но не уходила, словно какой-то бес удерживал ее на месте.

Домой она пришла бледная, измученная, без копейки денег и целый день лежала, отвернувшись лицом к стене. В голове ворочались черные мысли, наслаивая одни события на другие. Оказалось, что очень страшно постоянно думать о будущем. Ум понимал, что жизнь складывается благополучно: любящий муж, чудесный ребенок, прекрасные свекровь и свекор, но мысли: «а что будет, если…» теребили и не давали покоя.

Подтачивая здоровье и силы, страх раскачивал ее сознание, пока однажды Мария вдруг не начала кашлять и задыхаться. Теперь она знает: когда из души исчезает вера, то там селятся страх и уныние, которые можно выгнать лишь покаянием, смирением и молитвой.

Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы[2], –