Сохранились лишь три моих письма к ней323, написанные из Красноярска. Время сказать, что вся переписка наша за пятилетний отрезок воркутинской жизни не уцелела. Перечитываю письма, сопоставляю их с воспоминаниями и неотвязно звучат в уме слова: «Теория сера, но вечно дерево, дерево жизни!»324. Однако и без воспоминаний не обойтись. Когда бы и сохранилась переписка, она имела бы внутренние пределы, ограниченные не только цензурными условиями, а письма, тем более в лагерь и из лагеря, конечно, были подцензурными. Но и без того, мы о многом не посмели бы писать друг другу – словом можно и убить, а в нашей жизни было столько страшного и тревожного.

Переписка пропала при моем повторном аресте в феврале 1948 года325.

Каким бы отупляющим, изнуряющим, зачастую бессмысленным ни был труд, уготованный заключенным, а лагерное население все же жило интенсивной духовной жизнью. Труд был в подлинном смысле слов рабским трудом, а работники – говорящими орудиями. Мы находились вне закона. Наше правовое положение адекватно выражено в лагерном фольклоре: «Закон – тайга, прокурор – медведь». Единицей измерения продолжительности жизни был один день. «День пережит, и слава Богу» – писал некогда поэт. На язык грубой лагерной прозы это переводится так: «Никогда не делай сегодня то, что можешь сделать завтра, и никогда не откладывай на завтра то, что можешь съесть сегодня».

Чрезвычайные условия существования превращали людей, кого в большей степени, кого в меньшей, в «тонких, звонких и прозрачных» – вновь обращаюсь к лагерному словарю, но, может быть, именно в этих (и в им подобных) условиях раскрывалось во всей глубине и полноте, непререкаемости и действенности евангельское: «Дух животворит, плоть не пользует нимало».

Лагерный мир был не одномерным, а многомерным. Все бывало – нищий обкрадывал другого нищего, друг доносил оперу на друга, надеясь получить перевод на легкую работу или еще на какую-либо милость, происходили склоки, свары вокруг лишней ложки каши или лишнего черпака баланды при раздаче пищи, можно было видеть вчерашних писателей или профессоров, превратившихся в париев, копавшихся в кухонных отбросах, чтобы извлечь из зловонной кучи гнилую картофелину или рыбий хвост, и за этим занятием отпихивавших друг друга, вырывавших один из рук другого «добычу», сквернословивших. Видеть можно было такое, чего никому никогда видеть не должно, что лежит вне человеческих измерений. Все бывало. Но и книги, ходившие по рукам, обходившие широкие круги читателей, потрепанные, замусоленные, с отпечатками потных пальцев – художественная литература, отечественная и зарубежная, – тоже факт. Книги имели личных владельцев, но составляли общее достояние и почитались за сокровища. И не только теми, многими, кому пришлось сменить перо на кайло. С нетерпением ожидали очереди, когда книга перейдет от [одного] читателя к следующему. Читали вдумчиво и взволнованно, отрешаясь за чтением от фактической действительности как мнимой и не вчитываясь, а вживаясь в книгу, как в истинную реальность. Чтение раскрепощало, возвышало и объединяло людей, обменивавшихся впечатлениями от прочитанного, размышлениями и суждениями о сущем и должном.

Объединяли и письма, приходившие с воли, их читали ближайшие друзья адресата, чувствуя и себя согретыми чьим-то душевным теплом, заботой, лаской, сторонними и все же не чужими. Велик был интерес к событиям, происходившим в стране и мире. Источники информации об этих событиях были скупыми. Ее приносили этапы, время от времени пополнявшие лагерь. Расспросам новоприбывших не было конца. Еще источник – старые газеты, служившие оберточным материалом вещей и продуктов в посылках, поступавших с воли от родных. Газеты эти, сколь давними они ни были, изучались. Проведав об этом, администрация распорядилась изымать газеты. Содержимое посылок вытряхивали на стол, а газеты, скомкав, швыряли в угол.

Главным источником информации служили черные тарелки радиорепродукторов, имевшиеся в большинстве бараков. Передачи слушали внимательно, пытаясь в заведомой кривизне сообщаемых материалов распознать то доподлинное, что подвергалось искажениям. Оценки бывали точными, а тем, кто считал себя искушенным в политике, служили для прогнозов.

Как-то передавали скудную и длинную статью о достоинствах сталинской конституции. Я удивился, застав своего знакомого Никона, того самого, что рассказывал как Сталин загонял мужиков в колхозы, за терпеливым слушанием этой статьи. Я спросил, когда кончилась передача, что его заинтересовало в статье. «Как же не интересно, – ответил он. – Все про свободы да про свободы, про права да права. Вот и байка про беса, что на собственном хвосте ездит, а тут, поди, сам себе хвост отрубил. Ну, и горазд, бес, ну, и хитер, от всего народа хвост спрятал да и пошел надо всеми бесовские права качать».

А как не вспомнить тщедушного, изнеможенного долбежкой грунта, прослоенного вечной мерзлотой, пианиста из Киева, горящих глаз его, когда он говорил о концерте для двух скрипок с оркестром Баха и еле слышным голосом напевал ларго из концерта. Или как позабыть дневального в нашем бараке, литератора из Германии, бог весть какими судьбами оказавшегося в России и, что не требует пояснений, угодившего в лагерь. Будучи в Германии, он переводил Достоевского. Я узнал от него, что мне было в новинку, о разночтениях в переводах Достоевского на немецкий язык в зависимости от принадлежности переводчиков к той или иной философской школе, то ли к неокантианской, то ли к неогегельянской. Был он в лагере «доходягой», потому и попал в дневальные. Выносил парашу, мыл пол, протирал нары, помогал при раздаче пищи, словом, делал все, что полагалось делать дневальному, и старался делать все как можно лучше. Он буквально бредил «Сном смешного человека» и, едва живой, тосковал по «золотому веку», по мечте, «за которую люди отдавали всю жизнь свою…, для которой умирали и убивались пророки…»

С началом Второй мировой войны ее события привлекали внимание всего лагеря, ошарашивали молниеносные победы гитлеровских войск. И с самого начала главным был толкуемый по-разному вопрос, чем могут обернуться победы Гитлера для Советского Союза. Одни говорили: «Ворон ворону глаз не выклюет», другие – «не могут два медведя ужиться в одной берлоге», – «воронами» и «медведями» в лагерном сознании однозначно выступали Гитлер и Сталин. Я сказал «однозначно», но все же это не совсем так. Среди заключенных, в прошлом коммунистов, не запятнавших себя участием в какой-либо оппозиции, были «твердокаменные большевики», утверждавшие, что Гитлер никогда не посмеет обратить оружие против Страны Советов, ибо социалистическая система это не какая-нибудь «линия Мажино», которую можно обойти с тыла и вынудить к капитуляции. Их было немного, «твердокаменных», но все же это не были одиночки, все-таки это было явление, которое хотелось бы объяснить.

Эти люди высказывались просталински не только когда заходила речь о