возможностью выправления их политической линии совместным трудом на благо страны. Когда после убийства Кирова политика смешалась с этикой, акцент в признании Рэма сместился с политических целей, преследуемых зиновьевцами, на их методы работы. Главным стало то, что Зиновьев заставлял бывших товарищей по оппозиции врать в лицо партии, поступать плохо. Разговор с Зиновьевым, пересказанный Рэмом, интерпретировался следователем как характеристика личности Зиновьева в целом, а не его политических убеждений и стремлений.

Бывший начальник участка на Тихвинском алюминиевом комбинате Николай Алексеевич Царьков знал, что к моменту подачи заявления о возвращении в партию «Зиновьев идет в партию как двурушник. Мы же считали необходимым вести борьбу с партией, оставаясь вне партии»[794]. Но постепенно ленинградский молодняк остепенился. Партийный журналист-оппозиционер Вардин вспоминал: «Когда я вернулся из ссылки, и в Москве, и в Ленинграде была довольно значительная группа бывших зиновьевцев, не подавших заявления о приеме в партию. Я в первые же дни пошел в ЦКК разговаривать с Ярославским, поскольку предполагалось, что мы будем воздействовать на своих сторонников в смысле содействия их отходу от оппозиции». С ведома ЦКК Вардин поехал в Ленинград для того, чтобы поговорить там с зиновьевцами, но столкнулся с довольно решительным противодействием по вопросу о возвращении к партии, причем с противодействием двойного типа: с одной стороны, типа «левацкого». Наиболее ярким выразителем этого типа Вардин считал одного из героев предыдущей главы – Давида Борисовича Чарного, вернувшегося из Сибири в Ленинград. «А с другой стороны, – продолжал он, – встретился с противодействием типа зиновьевского. Наиболее типичным выразителем этого был Румянцев и Котолынов, причем Котолынов больше хитрил и отмалчивался, а Румянцев более активно сопротивлялся отходу от оппозиции»[795].

Из Ленинграда в Москву приезжали представители «безвожденцев», в частности Фома Наливайко, и вели переговоры с Зиновьевым[796]. Упорство ленинградцев постепенно преодолевалось. Вскоре в качестве эмиссара Зиновьева по его специальному поручению ехал в обратном направлении Бакаев и проводил агитационную работу, «…чтобы склонить оппозиционеров вернуться в партию. Мне пришлось выдержать тогда немалую борьбу с <…> Сафаровым, Саркисом, Наумовым и другими, которые были против возвращения в ВКП(б). В своих выступлениях я указывал, что не исключена новая волна внутрипартийной борьбы, что надвигаются хозяйственные затруднения, которые могут вызвать эти осложнения внутри партии». Кадрам оппозиции при возвращении их в партию предстояло сыграть роль фактора, «выправляющего политику партии и мешающего партии повернуть направо. Далее я говорил, что вне партии мы будем обречены на жалкое существование обывателей или пойдем по пути прямой контрреволюции»[797]. Здесь, как и в вышеприведенном фрагменте письма Зиновьева Румянцеву, важно понимать двойственность того, что говорил Бакаев. С одной стороны, Иван Петрович, казалось бы, заботился об общем деле, не хотел, чтобы оппозиционный молодняк превратился в прожженных контрреволюционеров. Но, с другой стороны, именно «кадры оппозиции» должны были выправлять политику партии и, следовательно, делать это не в общих интересах, а потакая тщеславию ленинградских вождей.

Приведем недвусмысленное письмо, посланное Бакаевым из Вятки 6 июля 1928 года члену президиума Центрального городского района Ленинграда во время выступления объединенной оппозиции Ефиму Константиновичу Коршунову. В тексте нет и намека на пессимизм и упадочничество, зависть или злобу, приписываемые бывшим сторонникам ленинградской оппозиции в ходе процесса. Напротив, Бакаев прямо высказывал веру в то, что партия справится с текущими проблемами, связанными с падением мировых цен на хлеб, за счет продаж которого планировалось проведение индустриализации. Также Бакаев отрицал какие бы то ни было разногласия с партией и призывал Коршунова думать об общем деле, а не выслуживаться перед теми или иными «местными вождями». Судя по всему, на момент написания письма автор явно поддерживал курс Сталина и партийного руководства:

Как твои партийные дела? Стучался ли ты в двери партии? Стучи, друже, стучи с прежней энергией! Время, которое мы переживаем, трудное. А перспективы на предстоящие годы – в особенности для будущего года – не сулят нам лучшего. Есть много серьезных оснований ждать худшего. С хлебцем, как ты знаешь, дела плохи. А это тянет за собой экспорт и импорт <…>. Нужно ли говорить, что экспорт-импорт определяет не только темпы индустриализации, а всю нашу экономику, а, стало быть, и политику нашей партии и государства. Трудно в маленьком письме сказать все главное, что можно бы сказать о положении нашей страны. Очень тяжелое положение переживаем мы сейчас. Правда, бывали похуже времена, партия и государство справлялись с большими трудностями, справимся, конечно, и сейчас. НО быть в это время пролетарскому революционеру вне рядов компартии – нельзя. Посему – стучи и стучи! Ведь политические разногласия – отпали. Они изжиты всерьез, сказал бы, а надолго ли, это определит соотношение классовых сил в стране и решающих государствах мира, которое, в конечном счете, определяет и политику нашей партии.

Стучи, друже, стучи! Не старайся добиваться «благоволения» местных «вождей», а завоевывай себе хорошее отношение и делом, и примером со стороны рядовых партийцев, и «благо тебе будет», как говорится в «писании». Наши «жоржики», как они ни фордыбачили, как они ни хулиганили, – все же, как ты знаешь, стали на единственно правильный путь, и они стучатся в двери партии.

Подписался Бакаев псевдонимом «Иван Петров».

«Это письмо я получил от Бакаева по почте», – говорил на следствии Коршунов, на тот момент директор швейной фабрики им. Домбаля в Ленинграде. Еще со времен ленинградской оппозиции Коршунов был близко связан с В. С. Левиным, который, «будучи членом райкома Центрального района, был активным оппозиционером». У Левина он встречал известного нам уже работника Ленсовета Николая Петровича Мясникова, военного работника Александра Исааковича Зильбермана и других оппозиционеров, от них получал подтверждение директивы, «что надо вступать в партию, если даже полностью не разделяешь установок партии. Этим я и объясняю то обстоятельство, что Бакаев все это писал отчасти в завуалированной форме. При этом я хочу отметить, что подобная установка о вхождении в партию и о сохранении оппозиционных кадров внутри партии в то время была довольно широко распространена среди сторонников зиновьевской оппозиции»[798]. Обнаружить «завуалированность» и неискренность Коршунов сумел только на следствии.

Иными словами, вопросы интерпретации доказательств отступали на второй план по сравнению с новой герменевтической аксиоматикой. Все дальнейшие доказательства должны были рассматриваться исходя из злой воли подследственного. Именно поэтому письмо Бакаева со всеми свидетельствами безоговорочной поддержки генеральной линии могло быть прочитано прямо противоположным образом. При этом не только утверждалась презумпция виновности, но и отменялись все правила дискурсивной игры, позволявшей прежде хоть какую-то защиту. Подтверждалась легитимность критериев всех предшествующих чисток и исключений, а подследственным не давалось никакого права на искренность или даже на полноценную