войне, но и обо всем, что происходило в стране. Они гордо несли горькую долю «непонятых», страдальцев, подобно библейскому Иову, безропотно терпеливых, уверенных, что несгибаемость в испытаниях однажды по достоинству будет оценена Богом. А Богом был Сталин. Их побаивались как потенциальных стукачей, хотя нет оснований считать, что они усматривали в стукачестве свой долг. Как правило, они и не были стукачами, хотя, в сущности, оказывались непоследовательными в логике своего мышления и поведения. Лицемерили ли они? Иные лицемерили. Для других «твердокаменность» служила психологическим укрытием, убежищем, «башней из слоновой кости», в которой можно было сохранить сознание не напрасно прожитой жизни – в противном случае оставалось признать свою жизнь с ее трудом, с ее борьбой пустышкой, насмешкой судьбы. Это было малодушием, позорным малодушием, но трудно иначе понять психологию «твердокаменности».

Бывали и прозрения. Доходили ли они до коренной переоценки ценностей? Не знаю, из опыта моего общения с «твердокаменными» я вынес впечатление, что их прозрение состояло в сознании необратимости происшедшего. Идейная их несгибаемость, как и все их прошлое, столь доверчиво выровненное по генеральной линии, оказалось не в цене. Это был крах доктрин и надежд.

Незадолго до своего освобождения из Воркуты я беседовал с одним из этих людей, некогда редактором газеты «За индустриализацию», – человеком весьма образованным, многосторонне начитанным. Он взял меня под локоть, и мы вышли из барака. Был вечер, в меру морозный, почти безветренный. Я ожидал от него каких-либо напутствий. Этого не было. Было прощание со мной, чему послужили стихи Блока «Девушка пела в церковном хоре». Он читал, погруженный в себя, глухо, мерно, без модуляций. Посейчас помню его чтение – прощальные слова (с кем? со мной? с собой самим?) – слова Блока:

И только высоко, у царских врат.

Причастный тайнам, – плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Мне хотелось что-то понять в поведении и образе мыслей этих людей.

Поделился лишь своими размышлениями, нисколько не уверенный в том, что они действительно объяснят этот феномен.

Я дружил с французом, заключенным, неким Раймондом де Куляндром. Он заведовал аптечным складом и жил один в этом помещении. Было приятно поговорить с ним наедине, а ему приятно было говорить на своем родном французском. Это, может, было для него какой-то отдушиной. Как раз во время начала Второй мировой войны, когда Франция была оккупирована, мы с ним вели бесконечные разговоры о судьбах его родины. Он болезненно переживал все случившееся. Он помнил, где какой находится город, хотя бы самый маленький, незаметный на карте Франции. Его ужасали жертвы среди населения, подвергавшегося бомбардировкам. <…>326 повторял он, хватаясь за голову. Пикирующие бомбардировщики были одной из военных новинок, примененных немцами в этой войне.

Случалось так, что мы условились встретить вместе с ним Новый год, 1941-й. Я пробрался к нему в склад, стараясь незаметно выйти из барака. После определенного часа покидать барак заключенным воспрещалось. Мы сидим за столиком, выложив припасенные на торжественный случай яства. Здесь очень уютно. Окно зашторено. Комната освещена керосиновой лампой, от которой исходит не только свет, но и тепло, кажущееся очень домашним. По стенам – стеллажи, на них различная аптечная утварь – бутыли, колбы, пробирки, флакончики с лекарствами, ящички. Близится полночь. Раймонд достает стремянку, где-то на верхней полке запрятана бутылочка со спиртным, которое, по словам хозяина склада, он обработал под коньяк. Достает бутылочку и неосторожным движением задевает ящик, который с грохотом падает и разламывается. Беда невелика, но, спустившись со стремянки, Раймонд на одной из досок ящика прочел, по-видимому, фирменный знак и отпрянул в ужасе. Знак представлял собой аббревиатуру и читался: «КУН». Фамилия жены моего знакомого была именно Кун. Это столь незначительное происшествие, как падение и поломка ящика, он счел за дурное предзнаменование. Новогодний вечер проходил под знаком горестных размышлений. Как ни старался, я не мог их рассеять. Раймонд много говорил о своей жене – скульпторе. Восхищался ее художническим даром и ее душевным талантом. За несколько минут до 12 Раймонд разлил по чашкам свой «коньяк», немного отдававший запахом валерьянки. По лицу Раймонда текли слезы. Он старался справиться с собой, даже о чем-то шутил, просил простить его за испорченный вечер, улыбался сквозь слезы.

Возможно, его душевному складу не чужда была сентиментальность, но совсем не об этом подумал я, когда по прошествии нескольких дней он принес мне платочек с завернутой в него прядью волос жены. Просил, в случае его смерти, положить эту прядь рядом с ним. Предчувствие не обмануло. В лагере прошла эпидемия дизентерии, и Раймонд оказался в бараке, отведенном для больных с кровавым поносом. Я его навестил. Он молчал, жестом руки показал на дверь – не хотел подвергать меня опасности заражения. Вскоре его не стало. Я развернул платочек с доверенным мне сокровищем. Прядь волос, каштановых, блестящих, казалась только что отрезанной. Удалось положить ее слева под нательную рубаху покойного. Платочек я сохранил.

В 1946 году я разыскал в Москве жену Раймонда – Юлию Кун, проживавшую где-то в районе Тимирязевской Академии. Предстояло исполнить тяжелый долг. Юлия Кун жила одиноко в деревянном двухэтажном доме, служившем ей мастерской. Представился, упомянув о своем воркутинском прошлом. Она как бы никак на это не отозвалась, пригласила подняться на второй этаж. Я обратил внимание на гипсовые бюсты Ворошилова, Буденного, еще какие-то, стоявшие в прихожей. Лестница, что вела на второй этаж, где, собственно, и находилась мастерская, была внутренняя. Слева от нее, на стене, несколькими ярусами расположены были клетки с кроликами. Поднялись в мастерскую. Я никак не мог сообразить, как начать разговор о том горестном, что привело меня в ее дом. И что именно рассказать? Внешне спокойная, она, встретив меня, с первого взгляда все поняла. Поняла все, о чем давно сама догадывалась, а с ходом времени и утверждалась в догадке.

С чего-то надо было начать разговор, и я спросил у нее об обративших мое внимание кроликах. Ответила: – Они дают средства жить. Одно из двух, либо быть поденщицей, либо художницей. Гипсовые герои, что внизу, не говорят ни уму, ни сердцу. Хуже того, это всегда насилие над собой, осквернение. Куда деваться, жить надо, а покупают только эти поделия. Кролики дают мне возможность быть свободной.

Одна за другой показывала скульптуры. Она работала в дереве, в каком-то, если не ошибаюсь, мексиканском дереве – редкостный, чудом добываемый материал. Очень хороша была скульптура «Поэт». Голова, то ли возникавшая из каких-то коричневых теплого тона наплывов, то ли