складках вышитых золотом знамен, дробилось разноцветными искрами на оружии, развешанном по стенам, плясало на умбонах щитов, парадных доспехах и начищенных до блеска шлемах стражи, выстроившейся вдоль стен и у царского трона. Пол от самых входных дверей выстелили пунцовыми, дорогого южного тканья коврами. По этой-то протянувшейся к трону дорожке и шествовали сейчас сквозь заполнившую зал толпу придворных послы великого князя. Торжественной поступью, высоко держа головы. Первым – Добрыня. За ним – Василий и Ваня Дубрович. В левой руке Ивана пламенел на длинном древке багряный великоградский стяг, а следом шагали остальные русичи.

Воевода не видел лиц идущих позади товарищей, но знал и чувствовал, что каждый из них сполна разделяет его радость от завершенного, как должно, дела. Напряженный, будто струна, Ваня-знаменосец. Четко печатающий шаг Казимирович. Невозмутимый, как всегда, Богдан Меткий, на лоб которому падает полуседой темный чуб, упрямо выбившись из-под собольего околыша шапки. Суровый русоволосый Волибор Громобой – и плечистый да кряжистый Михайло Бузун, чьи светлые прищуренные глаза вглядываются в пеструю толпу бряхмовских сановников внимательно и цепко. Смуглый, горбоносый и статный Зоран Ланович, положивший, по привычке, широкую ладонь на рукоять меча, висящего у бедра, – и Молчан Данилович, с утра повороживший украдкой на рунах: без сучка ли без задоринки пройдет сегодняшнее торжество? Яромир Баламут, в чьем шалом взгляде пляшут веселые и дерзкие огоньки – вечером на пиру наверняка дрогнет сердечко не одной боярышни, залюбовавшейся чернобровым сорвиголовой-великоградцем. Чуть растерянно улыбающийся в бороду Стоум Некрасыч, к прихрамывающей походке которого бережно примеривают шаги подмастерья – Васька, Федька да Сомик. И Терёшка с Миленкой. Слегка побледневшие от волнения, но справляющиеся с ним на удивление хорошо… На сыне Охотника новый боевой пояс из турьей кожи, с серебряными бляшками – подарок Прова и Мадины, а внучка знахарки, принаряженная алырской царицей в вышитый по подолу синими травами лазоревый сарафан, похожа на нежный лесной колокольчик. Яромиру, когда тот увидал ее в обновке, Казимирович шепотом велел закрыть рот – а то, мол, ворона залетит.

Сам Добрыня, как и в день приезда в Бряхимов, облачился в чудо-доспехи, изготовленные Железными мастерами, – и на него, закованного в броню-диковину, сияющую сталью, золотом и серебром, алырские вельможи снова глядели во все глаза. Тем паче что многие из тех, кто собрался нынче в тронном зале, видели эту броню впервые… Русич сначала не собирался ее надевать, но об этом неожиданно попросил Пров. «Чего ж такой красоте зря в углу стоять, коли уж вы ее в Алыр привезли? – усмехнулся царь-богатырь. – А поглядеть еще раз, какая мощь у наших новых союзников в запасе, моим боярам полезно!..»

Новых лиц в зале было много, но кое-кого из приглашенных Провом на церемонию сановников Добрыня уже знал. Зато из разнаряженных в пух и прах придворных, с которыми по-свойски беседовал в тот давний день казначей-ушкуйник, нет почти что никого. И – ни одной разбойного вида рожи, какие при Горбатом во дворце успели примелькаться.

Вельмож, тесней всего повязанных с Карпом одной веревочкой, чернобронники Прова за эти два дня успели взять под стражу, а за что – нашлось без труда. Кто-то сейчас трясся от страха в дворцовой темнице, у чьих-то подворий пока просто выставили крепкий караул. О том, что всесильный казначей попал в немилость и сбежал из Бряхимова, знала уже вся столица. Царский двор гудел от слухов, будто растревоженное пчелиное дупло, но никто не мог толком понять, что за черная кошка пробежала между Гопоном Первым Сильномогучим и его ближником. Большинство придворных сходились на том, что государь давно уже собирался Горбатого сместить за его дурно пахнущие делишки – и лишь удобного случая выжидал. А бурную ссору с великоградскими послами, ясное дело, разыграл нарочно, войдя с ними в сговор, чтобы Карпу глаза отвести. Тот ведь и с Русью не сближаться настойчиво убеждал, и за войну с Баканом яростно ратовал…

Но то, что в Алыре теперь многое поменяется, уже видели и понимали при дворе все. И те, кто перед Карпом заискивал, и те, кто его люто ненавидел. Первые ждали перемен со страхом и затаенной злобой, вторые – с надеждой… И вторых нынче в тронном зале собралось явно больше.

Однако сейчас важнее всего, что граница Алыра и Бакана не заполыхает. Что войне на южных рубежах не быть, а налеты алырских разбойников на русские земли прекратятся. Что долг свой перед Русью и Золотой Цепью великоградское посольство выполнило с честью. И что у князя Владимира отныне станет меньше целым коробом тревог…

Последний широкий шаг по огневеющей дорожке, рассекающей зал надвое, – и Добрыня остановился у подножия царского трона. Сзади замерли товарищи-соратники, учтиво склоняя вслед за воеводой головы перед восседающим на троне Гопоном Первым и государыней Мадиной Милонеговной.

Нарочно ли, случайно ли, но Пров сегодня оделся так же, как в тот день, когда впервые принимал русичей. Лазурный кафтан, светло-голубая рубаха, богато вышитая золотой и серебряной нитью, пояс, украшенный вставками из бирюзы. В золотом обруче царского венца, низко надвинутого на темно-русые кудри, сверкают сапфиры. Мадина, сидевшая по левую руку мужа, была в красном. Огненное, как степной мак, платье, густо-алый аксамитовый летник [28] с длинными рукавами, расшитый золотыми виноградными листьями, в уборе, покрывающем смоляные косы, жарко горят крупные рубины. Не иначе, привезенные мужем из Иномирья.

Щеки у царицы слегка разрумянились, а темные очи, встречая взгляд Добрыни, заблестели. Тоже волнуется, понял воевода. Пров, положивший руки на подлокотники трона, держался величаво и невозмутимо, хоть парадную парсуну [29] с него пиши, но в серых глазах на миг по-заговорщически сверкнула веселая искра. Сверкнула – и тут же спряталась. Время для веселья и шуток еще придет. На пиру, где за союз Алыра и Руси царь-богатырь поднимет первый кубок.

Справа от царского трона стояло пустое дубовое кресло, изукрашенное богатой резьбой. Поставили его для главы великоградского посольства. А рядом с троном замерли двое парубков в синих кафтанах. У одного в руках – раскрытая яшмовая шкатулка. Внутри, на малиновом бархате, два одинаковых пергаментных свитка, скатанных покуда в трубки. Второй парубок держал серебряный поднос с чернильницей и двумя тонко очиненными лебедиными перьями.

– Подданные наши, бояре алырские, воеводы да служилый люд – и ты, господин посол великоградский Добрыня Никитич со товарищи! – голос Прова раскатился по залу, заполняя все его уголки. Говорил царь-богатырь как по писаному – долго, видать, готовился и не один раз витиевато ругнулся сквозь зубы, сочиняя сегодняшнюю речь. – Радея о спокойствии да согласии