у меня получится), у Войны, у Голода – у всех возбужденно блестят глаза.

Наверное, мы уже рядом.

Руки дрожат, и Смерть обнимает меня крепче. Следующие несколько минут наша группа едет в молчании.

Детский смех я слышу раньше, чем вижу дом.

– Девочки мои, – бормочет Война, улыбаясь как дурак.

Вытягиваю шею, чтобы разглядеть что-нибудь, но деревья загораживают обзор.

Однако тут мы выезжаем на поляну, и лучи послеполуденного солнца озаряют зеленую-зеленую траву пологого холма, на котором стоит огромный двухэтажный дом.

Перед домом группа людей, в основном женщин. Они что-то готовят на открытом огне, а сидящий на крыльце юноша настраивает гитару. По лужайке носится стайка детей, тоже по большей части девочек.

Одна из женщин вскрикивает:

– У них получилось! Сила киски непобедима!

Кто-то хихикает. Женщина с темными кудрявыми волосами бежит к нам, и ворчун Голод буквально выпархивает из седла, несется навстречу женщине и заключает ее в объятия.

Я наблюдаю за ними – и тут замечаю Бена. Он играет в траве в мяч с девочкой, удивительно похожей на Войну.

Задохнувшись, я выскальзываю из рук Смерти и спрыгиваю с лошади, не отрывая глаз от сына.

– Бен! – зову я, трясясь и от счастья, и от нервного напряжения.

Бен поднимает глаза, видит меня, и на миг я цепенею от страха: а он вообще помнит, кто я? Прошло всего четыре месяца, но для маленького ребенка это целая вечность.

Однако тревоги испаряются в тот же миг, когда Бен бросает мяч и бежит. Бежит! Когда он научился так хорошо бегать?

Но, конечно, он тут же спотыкается и падает, потому что его маленькие ножки еще не так крепки, и я смеюсь, хотя щеки мокрые от слез.

Я кидаюсь к нему, а он поднимается и снова топает ко мне с широченной улыбкой. И как только я могу дотянуться до моего мальчика, я подхватываю его, и обнимаю, и кружу, кружу, кружу, а потом целую его в висок и слышу, как он лепечет:

– Мама! Мама!

Я продолжаю реветь крупными-прекрупными слезами и прижимаю Бена к себе так, словно никогда-никогда не собираюсь его отпускать, и я счастлива, счастлива на тысячу процентов.

Несчетное число раз я боялась, что этот день никогда не придет, но он пришел. Он наконец пришел.

Сажусь с сыном прямо в траву, приглаживаю его волосы, впитываю каждую его черточку.

На меня падает тень, и кожа моя покрывается колючими мурашками. Танатос больше не приносит мертвую тишину, но в его присутствии по-прежнему ощущается нечто сверхъестественное.

Я смотрю на всадника и с удивлением вижу на его лице мягкую улыбку. Однако в глазах Смерти – неуверенность.

«Место ли мне здесь?» – словно спрашивает он.

Я ловлю его руку и сжимаю ее, потому что да, ему здесь самое место.

Бен отстраняется от меня и смотрит вверх, вверх, вверх, на всадника, вытягивая шею, запрокидывая головку, и взгляд его немного настороженный.

Смерть присаживается на корточки, и их с Беном глаза оказываются примерно на одном уровне. Я каждый раз поражаюсь, что всаднику не приходится больше подаваться вперед, чтобы дать место крыльям. Сердце мое колотится; грустно было видеть, как они исчезают, но зато теперь Смерть может делать много обычных человеческих вещей. Например, садиться на корточки.

– Привет, Бен, – говорит он. – Я Танатос.

Бен продолжает не мигая смотреть на Смерть, и мне кажется, что иной реакции не последует, но тут Бен вдруг тянется к лицу мужчины.

Глаза всадника удивленно расширяются, когда малыш чуть не тычет в один из них пальчиком.

– Глаз, – очень серьезно говорит Бен.

Танатос так же серьезно кивает – и сам протягивает руку. Когда его пальцы оказываются в дюйме от кожи мальчика, он колеблется и не смеет дотронуться до малыша. Я помню, что всего несколько недель назад прикосновение Смерти убивало. Даже тогда он мог контролировать свою силу, но я понимаю его опасения.

– Все в порядке, – мягко говорю я, давая ему разрешение.

Всадник глубоко вдыхает – и проводит пальцем по щечке ребенка.

И…

Бен несколько долгих секунд смотрит на всадника, потом застенчиво улыбается.

Смерть улыбается в ответ, и в его глазах нет больше неуверенности.

– Жду не дождусь, когда узнаю тебя получше, – искренне говорит он.

И Смерть обнимает нас, нас с Беном. Это объятие до жути похоже на то, которое случилось много месяцев назад, когда жизнь Бена висела на волоске.

Только сейчас все по-другому.

Глава 80

Где-то в мире

Март, год Всадников двадцать восьмой

У одной давным-давно заброшенной дороги в одном давным-давно заброшенном квартале одного из многих давным-давно заброшенных городов мигает фонарь. Включается, выключается, включается, выключается…

Включается.

И остается гореть.

Эпилог

Смерть

В итоге все получается именно так, как я надеялся.

Хорошая длинная жизнь. Дети, внуки. Все смертные, все бескрылые; в ком-то течет моя кровь, в ком-то нет; и, к счастью, никто не получает мою способность извлекать душу из плоти. Слава богу. За одну-единственную жизнь я создал человеческое наследие, что казалось мне невозможным.

В жизни есть врожденная магия; магия, которую не может дать даже посмертие. Вот почему творение вообще существует, вот почему люди, балансирующие на грани добра и зла, такие, какие они есть.

У меня все еще есть тайны – мои тихие разговоры со Вселенной. Я по-прежнему остаюсь Ее посредником, даже отказавшись от своих способностей. Я никогда не стану полностью человеком. Мои воспоминания простираются куда дальше, чем память любого другого, даже моих братьев. Я всегда буду паузой между предложениями, тишиной, следующей за концом истории. Я сопряжение между вещами, и никакой смертности не стереть этого.

Время течет здесь не так, как до того, как я стал человеком. Оно пугающе быстрое – и мучительно медленное.

Но в конце концов все заканчивается.

Мои братья и их жены ушли. Я не выбирал дня; я этого уже не могу. В один ужасный день Лазария тоже уходит, и никакие мои знания о загробной жизни не притупляют невыносимую боль от ее потери. Я чувствую, как ускользает ее душа, вижу, как возносится она к небесам, и на этот раз, хотя часть моей сущности и ведет ее, это уже не часть меня – сознательного смертного человека, которым я стал.

И вот ее больше нет.

А я отчего-то все еще жив, хотя, по справедливости, та часть меня, что имеет значение, тоже ушла. Несколько лет я существую без нее – и наконец полностью, всецело понимаю слова Лазарии насчет потери.

Потом