– Диагноз твой точный, – сказал профессор Федору, – вижу,все, что можно было в таких условиях, ты уже сделал.

– Вы сами понимаете, профессор, вылечить меня невозможно, –отчетливо произнес Белкин.

– Нужно ехать в больницу. Шансы у вас неплохие.

– Папа, вот! Я говорила! Умоляю, поехали, ну что тыупрямишься?

– Зина, выйди, пожалуйста, и закрой дверь, – сказал Белкин.

Она всхлипнула и послушно удалилась.

– Почему вы лжете, Михаил Владимирович? Вам это совсем неидет. Я знаю, в любом медицинском учебнике написано: таких, как я, необходимосрочно госпитализировать. И любой разумный врач понимает, что это бесполезно.Такие, как я, обречены. Считайте, что я боюсь сыпняка. Он везде нынче, а вбольницах особенно.

– Да, сыпняк. Не спорю. Но ваш организм отравлен. Почки неработают. То, что должно выходить, остается внутри, поступает в кровь, в мозг.Еще немного, и будет токсический шок, потом кома. Нужны процедуры, которыездесь провести невозможно.

– Дисипль, вы тоже уйдите, – сказал Белкин и слабо махнулрукой.

Федор вышел. Михаила Владимировича удивило это странноеобращение, но некогда было задавать вопросы. Больной приподнялся, посмотрел напрофессора.

– Мы оба знаем, что надежды нет. Даже если все сложитсяидеально, в больнице мне сумеют продлить жизнь еще на пару месяцев, не больше.Несколько недель я пролежу неподвижно, как бревно, под капельницами, с раздутымживотом и угасающим сознанием, ради того, чтобы все равно помереть. Не надоэтого. Мерзости и так хватает, вся моя жизнь сплошная грязь и мерзость. Япытался подняться над обыденностью, мечтал приобщиться к древнейшим тайнымзнаниям, постичь сокровенную суть человека и человечества, я искал духовнойвысоты, а в итоге очутился в аду, среди маленьких бесенят, ничтожных ибезжалостных.

– Матвей Леонидович, простите, но я не священник.

– Был бы нужен мне поп, я бы позвал попа. Нет. Я простохочу, чтобы вы поняли меня. Пока стихла эта невыносимая икота и я могуговорить, извольте слушать.

– Хорошо. Я готов. Но извольте и вы меня выслушать.

Белкин схватил его за руку.

– Не надо. Я знаю все, что вы скажете. Препарат может убить.Червь – не панацея. Он выбирает сам, кому жить, кому умереть. Однако мне терятьнечего, я обязан использовать этот последний шанс. Уходить сейчас я не имеюправа. Эффект домино. Падает одна костяшка, и за ней остальные. Их не такмного, этих костяшек. Всего несколько людей. Но в их числе – ваша дочь, вашсын, внук, вы сами, Федор. О своей семье я не говорю…

Опять началась икота. Пульс участился. Михаил Владимировичхотел позвать Федора. Нужно было срочно впрыснуть камфару, поставитькапельницу. Но Белкин не отпускал его руку.

– История с есаулом могла стоить вам и Тане головы. Я сделалтак, что никто не поверил Кудиярову, я ускорил его арест, прикрыл вас. Я далвозможность уехать в Германию Лидии Петровне Миллер с внучкой. Останься они,рано или поздно стало бы известно, что препарат у вас есть, что вы егоиспользовали. На вас стали бы давить страшно, непереносимо, не слушая никакихразумных доводов. Ваша дочь уже дважды попадала в списки заложников. Без меняпропадете. Я знаю, на какие жать рычаги, как выстраивать защиту. Я вам нужен.Жизненно необходим.

– Матвей Леонидович, невозможно ручаться за результатвливания, это чудовищный риск, я врач, а не убийца.

– Когда вы делали те три вливания, вы разве чувствовали себяубийцей?

– Я не думал, не чувствовал, только молился.

– Вот и сейчас помолитесь, не за меня. За себя и за своихдетей. – Икота больше не дала ему говорить, он стал дергаться, лицопобагровело, выступил пот.

На ватных ногах Михаил Владимирович дошел до двери, позвалФедора.

– Кипяти шприц.

– Уже, – сказал Федор, – вам осталось только приготовитьраствор.

Зина подняла заплаканное лицо, посмотрела на профессора.

– Спасите моего папу, прошу вас. Я верю, вы сможете. Федя,ваш ученик, когда-то спас меня и моего ребенка, мы были обречены, как сейчаспапа, но он спас.

– Я принял у нее роды в декабре шестнадцатого, – шепотомпояснил Федор и добавил громче: – Зина, это невозможно сравнивать. Смедицинской точки зрения ни тебе, ни твоей Танечке ничего не угрожало. И все,довольно об этом. Не мешай нам, пожалуйста.

Он закрыл дверь в ванную комнату у нее перед носом. Настолике, на белоснежной салфетке, лежало все необходимое. Шприц кипятился встерилизаторе на маленькой спиртовке.

– То, что мы собираемся делать, ужасно, – пробормотал МихаилВладимирович, достал склянку из саквояжа и чуть не выронил ее.

– Что же ужасного? Мы пытаемся спасти человека, – неуверенновозразил Федор.

Михаил Владимирович ничего не ответил. Он готовил раствор,пробовал про себя молиться, но не мог.

– Почему вы совсем не верите в успех?

Профессор молча помотал головой.

– Никого еще препарат не убил, – сказал Федор, – не было ниодного смертельного исхода.

– Володя, – прошептал профессор чуть слышно, – ты ввел емупрепарат, но он все равно умер.

Федор болезненно сморщился, помолчал немного и вдругзаговорил изменившимся голосом, быстро, сипло:

– Нет. Я не успел. Он умолял меня, но я боялся, не верил,так же, как вы сейчас. Когда наконец решился, было поздно. Я вернулся с готовымраствором, а Володя уже не дышал. Я пытался запустить сердце, делалискусственное дыхание. Потом, когда окончательно понял, что опоздал, я ввелпрепарат самому себе. Не три случая благополучного исхода. Четыре. И ни однойсмерти. Крысы, разумеется, не в счет.

Федор рефлекторно зажал себе рот ладонью, словно хотелупрятать назад те несколько фраз, которые только что вырвались. Он боялсявзглянуть на профессора.

– Знаешь, я догадывался, – Михаил Владимирович тяжеловздохнул. – Ты тогда слег в лихорадке. Я помню симптомы. Все в точности, как уОси. Волосы, кожа. Ладно, мы обсудим это после.

Они вернулись в спальню. Прошло не больше четверти часа.Белкину опять стало лучше. Зина сидела с ним. Он был в сознании.

«Цисты не дойдут до мозга, – подумал Михаил Владимирович, –при такой высокой концентрации аммиака они погибнут в кровотоке».

Он отлично понимал: объяснение это никуда не годится. Аммиаксовершенно ни при чем. Цисты нечувствительны к продуктам распада. Это одна изпривычных сред их обитания.