Ладно, с небом ясно. Вернее, не ясно ничего. Но, по крайней мере, оно слишком далеко, чтобы доставить немедленных забот.

А вот загадки колодезного дна придется отгадывать уже сейчас. Например, такую: что здесь делают автобусы? Полдюжины автобусов посреди первобытного леса.

Судя по виду, они простояли тут несколько десятков лет. Будто стая доисторических зверей сбилась когда-то в нестройную кучу, да так и встретила общую смерть.

Джуд осторожно подбирается к ближайшему из автобусов. Голубая краска на округлых боках поблекла, пошла струпьями, а местами исчезла. От сырости голый металл запаршивел и так истончился вдоль нижней кромки, что превратился в ломкое кружево. С крыши нависает зеленая пена мха.

Голоса теперь звучат хотя и ближе, но глуше, отгороженные автобусной тушей. Речь то стихает, то возобновляется, то сменяется грустным смехом. Кому пришло в голову устроить здесь пикник? Едкий запах дыма все явственнее.

Рыцарь вглядывается сквозь оконное стекло, надеясь увидеть, что происходит по ту сторону автобуса. Бесполезно. За мутными разводами и налетом цветущей пыльцы даже внутренность салона выдает себя лишь смутными силуэтами.

Придерживая рукой сломанные ребра, Джуд наклоняется к просвету между колес, но для разведки он тоже не годится: тяжелый каркас просел на сдутых шинах, а густая трава плотно льнет к железному брюху.

Он огибает автобус со стороны капота. Через радиаторную решетку пророс розовый куст. В слепых фарах стоит вода. Джуд заглядывает за угол. Никого. Пахнет дымом и розами.

Сунуться в лабиринт между автобусами он всегда успеет, а пока лучше обойти по краю могильника.

Он крадется вдоль следующего ржавого борта. Еще не дойдя до конца, останавливается в замешательстве. Этот изветшал не весь. Задняя часть облезла и замшела, а переднюю половину время будто не тронуло. Голубая эмаль цела, если не считать пары царапин. Блестит начищенная сталь диска. В окнах слабо мерцает рыжеватый свет и колышутся неясные тени.

На ум приходит потешная реклама, где защитным покрытием обработали только одну часть изделия, а вторую оставили как есть – и через пару недель на нее было жалко смотреть.

Джуд сковыривает пальцами несколько чешуек отслоившейся краски у самой границы между старым и новым. Значит, это все-таки кортеж бичующих дьявола, угодивший в очаг темпоральных колебаний. Даже время мутирует здесь. Что, если кого-то из кастигантов располовинило так же, как и этот автобус?

Джуд замечает под ногой что-то светлое. Голубое. Нет, белое. Обгоревший лист бумаги, утопленный в траве. Подобрав остаток страницы, он стряхивает с него влажный лесной сор и заносит свободную руку так, чтобы свет рун коснулся машинописных строк. «Рассмотрев героические деяния, совершенные упомянутым рыцарем во славу Христову, члены Совета признали целесообразным и желательным перенесение личных качеств Дж. Э. Леннокса на постчеловеческий психический конструкт путем трансмутации».

Сразу несколько знаков на запястье одновременно перегорают, и тонкие дорожки шрифта сливаются в неразличимое синее месиво. Впрочем, Джуд уже знаком с этим документом. В общих чертах.

Зато где-то рядом прорезывается «Трансцендентное радио Камелота». Может, ветер изменил направление. А может, рыцарь подобрался к нужной волне.

– Увы, коллега, мы именно преуспели, – объявляет знакомый голос. – Великое делание кастигантов остается в силе! Мы ведь мечтали о новом золотом веке. Так вот Pestilentia Finalis – это и есть пролог нашего триумфа. Начало окончательной победы над дьяволом.

– Кажется, я потерял нить ваших рассуждений, доктор, – сухо отзывается другой голос, еще более знакомый, пронзительно знакомый: такой голос, что слышишь его всей кожей, кожа становится мембраной, и по ней расходится зыбь тревожных мурашек.

– Нить совершенно прямая, – продолжает Целлос. – Мы сейчас находимся в конце, а нить протянута к самому началу. Когда был сотворен человек? Когда он был по-настоящему сотворен?

– Я так понимаю, – отвечает Лурия, – что шестой день – это неправильный ответ?

– Человек был по-настоящему сотворен лишь тогда, когда Евины безупречные зубки впились в хрустящий бок известного плода. И коль скоро Создатель нам небесный отец, то дьявола можно считать нашим крестным. Это он принимал роды человечества, а потом подсадил людей на прекрасные и губительные страсти. Так вот его конец будет и нашим, потому что на каждую божью искру в нас приходится две трети адского огня. А значит, золотой век истинно грядет – без страстей, без войн, без зубной боли, без чего бы то ни было дурного. Без людей. Сейчас в Анерленго занимается рассвет новой эпохи, неузнанный, в клубáх трупных испарений. Castigamus Satanam!

– Castigamus Satanam.

Джуд слышит, как соударяются стекольные грани и тихо всплескивает в бутылках жидкость. Он выходит из своего укрытия, все еще не веря, что эти двое предаются уютной философской пирушке посреди гаснущего мира.

Его не замечают. Ален Лурия сидит на нижней ступеньке автобуса, а доктор Целлос – напротив него, верхом на поваленном бревне. Кажется, что они даже не видят друг друга. Взгляды обоих уставлены в трепетный костерок, в который они то и дело подкладывают пачки документов из наваленных рядом коробок. Трава вокруг усеяна бумажными лоскутами, выпорхнувшими из огня и дотлевающими в сторонке. Отдельно от коробок стоит деревянный ящик на шесть бутылок, но две ячейки уже пустуют.

Джуд подходит ближе к огню. Ворохи страниц желтеют, чернеют, выгибаются и ерошатся, исходя дымом, – словно крылья мифической птицы, восстающей из пепла.

Кастиганты не видят его, хотя рыжие блики превратили эвелин в пламенеющее зеркало.

Ален поправляет носком ботинка выпроставшиеся из огня листы. Проворачивает в ладонях бутылку, глядя на костер через зелень стекла.

– Как вы думаете, доктор? Последний ингредиент был ошибкой?

Профессор делает неопределенное движение головой, и линзы его очков поочередно вспыхивают оранжевым.

– Не казнитесь, Ален. Вероятно, без рыцарских талантов господина Леннокса существо, которое мы создали, не стало бы столь эффективным убийцей. Но не это сделало его чудовищем. А вот это, – профессор вынимает из коробки очередную пачку бумаг и медленно скармливает ее огню, – наша одержимость идеалом.

– Должен сознаться, доктор, что никогда особо не верил в духовное преображение человека. В это ваше царство кротости. Я надеялся, что машина Теркантура не изменит нас, а возвысит. Когда я был маленький, у нас дома была огромная библиотека. Родители как-то собрали все двадцать пять томов серии «Шедевры современной фантастики». Помните? Такие, в тканевых переплетах? Я перечитал их все. Знаете, какие романы были моими любимыми? Те, в которых описывался мир без магии. Люди там не были праведниками. Но они были хозяевами своей жизни. Мистические поиски и посулы высшего бытия не могли совлечь их с ясного и прямого пути. Герой – так герой. Гений – так гений. Тиран – так тиран. И никакого этого бесплодья умственного тупика. Я даже обрадовался, когда узнал, что умирают ведьмы. Думал, на очереди все хаосопоклонники и прочие первопришедшие. Предвкушал день, когда наш первенец возьмется за остроухих и покончит с этим унизительным партнерством. Он должен был стать для человечества кем-то вроде Мерлина с его ненасытным, яростным умом. Такого же масштаба. Только без примеси дьявольской крови.