Что касается сверхдержав, Мюллер предлагает более простое объяснение тому, что они избегают схваток друг с другом: их сдерживает перспектива обычной войны. Как продемонстрировала Вторая мировая, конвейерные линии могут серийно производить танки, артиллерию и бомбардировщики, способные сровнять с землей города и убить десятки миллионов. Для Советского Союза, понесшего в этой войне самые значительные потери, данный факт был особенно очевиден. Маловероятно, чтобы основной причиной, удерживающей великие державы от боевых действий, была незначительная разница между немыслимым ущербом, который может нанести ядерное оружие, и мыслимыми, но все же ужасающими потерями, которые влечет за собой традиционная война.

В конце концов, теория ядерного мира не может объяснить, почему в наши дни страны, не обладающие ядерным оружием, зачастую провоцируют или отказываются уступить противнику, который им обладает, ведь именно такого рода противостояния ядерная угроза должна была бы сдерживать[680]. Северная Корея, Северный Вьетнам, Иран, Ирак, Панама и Югославия бросали вызов США, афганские и чеченские боевики — Советскому Союзу и Российской Федерации, Египет — Британии и Франции, Египет и Сирия — Израилю, Вьетнам — Китаю, а Аргентина — Великобритании. Если уж на то пошло, Советский Союз установил контроль над Восточной Европой как раз в те годы (1945–1949), когда у США уже было ядерное оружие, а у СССР его еще не было. Страны, дразнившие могущественные ядерные державы, не были самоубийцами. Они прекрасно понимали, что, если речь не идет об экзистенциальной опасности, угроза применения ядерного оружия всего лишь блеф. Аргентинская хунта вторглась на Фолклендские острова в полной уверенности, что Британия в ответ не превратит Буэнос-Айрес в радиоактивный кратер. Да и Израиль всерьез не угрожал ядерным ударом ни египетским армиям, собиравшимся у его границ в 1967 и 1973 гг., ни тем более столице Египта — Каиру.

Томас Шеллинг и политолог Нина Танненвальд писали о «ядерном табу» — общем представлении о ядерном оружии как особой категории ужасного[681]. Есть представление о том, что один тактический ядерный удар — даже такой, который по разрушительности сравним с обычным оружием, — проломит брешь в истории, откроет дверь в мир невообразимых последствий. Идея любого ядерного взрыва вызывает отвращение. Нейтронная бомба — оружие, которое причиняет минимальные разрушения взрывом, но убивает армии резким выбросом радиации, — оказалось мертворожденным дитятей военных лабораторий из-за охватившего мир омерзения, даже несмотря на то, что, как заметил политолог Стэнли Хоффман, нейтронная бомба удовлетворяет требованиям моральных философов о справедливом ведении войны[682]. Полубезумная программа 1950–1960-х гг. «Мирный атом», в рамках которой с помощью ядерных взрывов предлагалось рыть каналы, углублять гавани и отправлять ракеты в космос, сегодня выглядит анекдотом из невежественного прошлого.

Разумеется, факт неприменения ядерного оружия со времен Нагасаки еще не означает абсолютного табу[683]. Ядерные бомбы не сами себя собирают — государства прилагают массу усилий к проектированию, сборке, доставке и установлению правил применения ядерного оружия. Но эта деятельность относится к сфере гипотетического и имеет мало общего с планированием реальных войн. Есть и явные признаки того, что здесь действует психология табу, — общая убежденность, что некоторые мысли нельзя даже впускать в свое сознание. Взять хотя бы слово, которым чаще всего описывают перспективу ядерной войны: немыслимо. В 1964 г., после рассуждений кандидата в президенты США Барри Голдуотера о возможности применения тактического ядерного оружия во Вьетнаме, предвыборный штаб Линдона Джонсона запустил знаменитый телевизионный ролик «Ромашка»: девочка, обрывая лепестки цветка, отсчитывает секунды до ядерного взрыва. Считается, что своей убедительной победой на выборах Джонсон в некоторой мере обязан этому рекламному ролику[684]. Религиозные аллюзии окружали ядерное оружие с тех пор, как Роберт Оппенгеймер, увидев в 1945 г. результаты первых ядерных испытаний, процитировал Бхагавадгиту: «Теперь я стал Смертью, разрушителем миров». Обычно же язык описания был библейским: апокалипсис, Армагеддон, конец света, Судный день. Дин Раск, госсекретарь США при Кеннеди и Джонсоне, писал, что, если страна использует ядерное оружие, «в глазах последующих поколений мы будем отмечены печатью Каина»[685]. В 1985 г. физик Элвин Вайнберг, чьи разработки помогли созданию бомбы, спрашивал:

Ядерное табу оформлялось постепенно. В главе 1 упоминается, что как минимум десять лет после Хиросимы многие американцы считали, что атомная бомба — замечательная вещь. В 1953 г. Джон Фостер Даллес, госсекретарь США при администрации Эйзенхауэра, порицал то, что он называл «мнимым отличием» и «табу», окружающим ядерное оружие[687]. Во время кризиса 1955 г. с участием Тайваня и КНР Эйзенхауэр сказал: «В любом бою, где можно применить эти штуки в строго военных целях и по строго военных целям, я не вижу, почему бы нам не использовать их так же, как мы используем пули и все остальное»[688].

Но в следующее десятилетие ядерное оружие получило клеймо, которое вытеснило подобные заявления за пределы допустимого. До многих стало доходить, что поражающая способность этого оружия — иного порядка, чем что бы то ни было в истории, что оно нарушает идею пропорционального ответа на нападение и что планы защиты мирного населения (вроде бомбоубежищ во дворах или обучения детей прятаться под парты в школах) просто дурная шутка. Люди начали понимать, что радиоактивное заражение может вызывать генные мутации и рак в течение десятилетий после взрыва. Радиоактивные осадки, выпадающие после ядерных испытаний в атмосфере, к тому времени уже загрязнили дожди по всему миру стронцием-90, радиоактивным изотопом, замещающим кальций в костях и зубах детей. (Об этом поет Мальвина Рейнольдс в песне «Что они сделали с дождем?».)