не велика печаль. После добровольной смерти барышни Кернюте Тамошюсу Пурошюсу не хочется жить на земле. Не хочется. Говорю вам как ксендзу на исповеди и потому готов публично и торжественно отказаться от обязанностей Иуды. Навсегда! Лучше уж каждый вечер перед сном попью кваску моей Виктории, сотворю молитву моей бабушки: «Ложусь в постель, как в гроб, поручаю господу богу душу и тело... Аминь!»

— Пурошюс, не паясничай. Ты не так пьян, а мы не так глупы. Видали на своем веку рецидивистов покрупнее тебя, слава богу.

— А эти святые из какого евангелия?

— В тюрьме узнаешь, Пурошюс.

— Слава богу, в тюрьме еще не доводилось побывать. Но ваш намек для меня не новость, господин начальник. Еще мой дед, темный безграмотный мужик, мне, малышу, поговаривал: «Живи, сынок, по своему сердцу и разумению, но никогда-никогда не отрекайся от сумы нищего, дурной болезни и тюремной решетки!»

— Очень хорошо. Очень. А ты, Пурошюс, уже успел передать всю мудрость фамилии своему сыночку?

— Да вряд ли стоит, господин начальник. От своего папаши довелось услышать, что дуракам куда легче на свете живется. Может, мой сынок своим талантом прокормится. Хорошим певцам, говорят, ум не надобен...

— Хорошо, Пурошюс. Хорошо. Тогда побудь еще немножко умным и ответь мне на один вопрос.

— Могу хоть на десять.

— Перестараться грех, Пурошюс. Для начала хватит и этого единственного. Только прошу коротко, ясно и с чувством ответственности.

— Спрашивайте, а то сгорю от любопытства.

— Почему, говори, находчица таланта твоего сыночка и его покровительница Кернюте покоится в могиле, а?

— Во все времена люди убивали себя из любви.

— И убивали друг друга из-за денег.

— Есть звери и среди людей. Такова уж наша жизнь.

— Молодец, Пурошюс! Теоретически ты подкован. Был бы ты учеником, а я — учителем, поставил бы тебе пятерку.

— Да не за что, господин начальник. Не хвастаясь, скажу — лизни я, как вы, науки, мог бы не одного мудреца в дураках оставить.

— Верю, Пурошюс. Верю. Так что лизни теперь водочки, чтоб язык поворачивался легче, и ответь мне, полицейскому практику, еще на один вопрос. На второй и последний, быть может.

— Пожалуйста. Могу хоть на десять, — ответил Пурошюс, опрокинув рюмку.

— Сколько, говори, денег скопила учительница твоего сыночка, которую ты, пьяный, в ее же комнате, изнасиловал, ограбил и застрелил? А?

— Если вы пьяны, господин начальник, то суньте голову в холодную воду, если одурели — кликнем старосту и отвезем к господину Фридману.

— А если мы кликнем сына старосты и спросим, кого он видел ночью в пасху под освещенным окном Кернюте? Как тогда будет Пурошюс?

— Анастазас сам ума жидкого. Ему и трезвому всякая небываль мерещится. Плохого сообщника вы выбрали, господин начальник. С таким себя на осмеяние выставите.

— Сволочь, значится! — рявкнул Мешкяле, побагровев, будто индюк.

— И то правда. И дурак он, и сволочь — самого худого сорта человек, — хихикнул Пурошюс.

— А если мы к этой сволочи добавим Яцкуса Швецкуса, которому этой ночью тоже не спалось?

— Вот так-так! Над Яцкусом, господин начальник, весь городок смеется. Сунул свою бабу год назад в желтый дом, и у самого ум за разум зашел. Зимой торчал под окном Стасе Кишките, пока я с помощью господина Мешкяле его, будто пса, не отогнал. А теперь, весной, днем на стенку лезет, а ночью по городку бродит и видит, что все блудят. Он мстит мне — дело верное. Посоветуйте ему, господа начальники, от своего имени — служанку нанять для мужских надобностей, потому что, говорят, его старуха и не думает помирать. Или... Есть еще один способ лечения. Прошу прощения, пускай смазывает седалище салом бешеной суки.

— Молчок! — стукнул кулаком по столу Мешкяле. — Ты нам зубы не заговаривай, значится.

— Вам тоже посоветовал бы применять это снадобье. Ваша питомица графиня еще не скоро будет в постель годиться. Слишком рано вы кривасальскую Фатиму укокошили и пани Милду тоже... Ей-богу, я же вам добра желаю. Я бы последнего убийцу лечил, дай бог только лекарство найти. А как вам, господин Заранка, в семейной жизни везет, а?

Будто зубр набросился Мешкяле на Пурошюса. Обеими кулаками поддав под ложечкой, на пол уложил и принялся ногами трудиться... Вышиб бы он дух из Пурошюса, но господин Заранка взмолился, помирая со смеху:

— Довольно, господин Болесловас. Довольно. Наш долг — помочь убийце встать на ноги. Убийца — редкий экспонат в нашем обществе. Его надо уважать и беречь, чтобы это племя не перевелось. Что бы мы, полиция, без них делали? Кого бы ловили, кого в тюрьмы сажали?

Еле-еле поднялся Тамошюс Пурошюс с пола. Еле-еле заговорил:

— Видите, каким лютым зверем становится человек, услышав о себе правду? А что делать мне, оклеветанному да избитому? Была бы сила на моей стороне, я бы вам обоим ребра пересчитал. А теперь что ж. Спокойной ночи. Пойду-ка домой. Пускай мое место остается вакантным, как выразился бы Умник Йонас. Как-нибудь проживу и без вас.

На этот раз Пурошюса схватили оба полицейских, усадили на стул, надели наручники:

— Ты уж прости, Пурошюс, мое терпение иссякло. Попусту рот разевать не будем. Перейдем к вещественным доказательствам преступления.

И господин Заранка достал из блестящего портфеля блестящий револьвер и, сунув под нос Пурошюсу, прошипел, как форменный ужак:

— Может, ответишь, братец, откуда эта вещичка появилась в кровати Кернюте? А?

— Раз ты такой умный, воскреси учительницу и спроси у нее. Хватит мне этих комедий! Руки пусти!

— Не хочешь больше со мной разговаривать?

— Катись ты к черту, Заранка. Ты для меня не начальник.

— Ах, вот как?

— Вот так.

Хрясть Заранка Пурошюса по уху. И снова Пурошюс на земле, и снова для ног Мешкяле появилась работа. У Пурошюса руки закованы. Так что защищаться нету смысла. Остался один выход — прикрываясь наручниками, беречь голову и, навострив уши, слушать, что шипит Заранка. Оказывается, что этот револьвер принадлежал господину Кезису, место которого он сейчас занимает и который до сих пор не обнаружен... Оказывается, что Пурошюс убил