— Неужели не дошел до уха вашего слушок, что мой бывший хозяин Бенедиктас Блажис своей бабе во сне явился?

— И что с того?

— Он велел мне жалованье удвоить, если я батрачить вернусь.

— Так чего тут маешься? Чего на Цегельне не бежишь?

— По глупости своей... подумал, что вы с бывшим скупердяем из Цегельне уже связь наладили. Ведь говорят, на небо никому не позволяют денежки пронести. Мой хозяин с одним кукишем туда отправился — и счастлив, говорят...

Крауялис не смог даже трость из ила выдрать. Торчал высоко, увязнув всеми тремя ногами.

— Пойдемте, господин Краунялис, — сказал Дундулис, подав руку. — Не стоит нервы трепать с этим сопляком.

— Подожди, почтенный. Сын Умника Йонаса чистую правду говорит. Мне ни деньги не нужны, ни эта болотная жижа. Я скоро буду на том свете, а сюда придут большевики, и все будет ваше! Работайте, мужики, и ждите. Если вместе дождемся, Крауялису спасибо скажете. Если успею умереть — сотворите молитву и скажете своим детям: «Не напрасно жил Костантас Крауялис. Голова его за всех нас работала... Поздно поняли. Живого проклинали, а мертвого почитаем и у господа рай для него вымаливаем». Только запомните, Крауялису рай не надобен. Вы все ему дороги, ваше будущее. Так что похороните меня не на песчаной горке, где вы все лежать будете, а вот здесь, в этой осушенной трясине, где дети ваши и внуки седьмой пот проливать будут, не собирая чибисовы яйца или клюкву, а убирая хлеба. Вот так, братцы мои! Вот так! Выройте мне могилу здесь. Лучшего памятника Крауялису не будет, чем пшеничный колос да смех сытых детей.

— Аминь! — сказал Рокас. — Прошу не умирать раньше срока, господин дядя. Лучше нам заранее заплатите.

— За что?

— За могилу.

— Ну и нахал же твой сынок, Умник Йонас. В кого он уродился?

— Розалии кровь‚— ответил Йонас и съездил тылом ладони Рокаса по зубам.

— Хо-хо-хо! — захохотал Крауялис. — Молодец, Йонас! Гни дерево, пока молодо!

Кое-как выдернул Крауялис все три ноги из ила и, попрощавшись, удалился вместе с Дундулисом, оставив после себя скверный запах...

— Шутки шутками, а от этого господина дяди форменным трупом несет, — сказал Рокас, сморщив нос.

— Хватит! Еще в зубы хочешь?

— За что, папа? Он над нами смеяться может, а мы — нет?

— Твоя правда, Рокас, — согласился Кратулис.

— Не порть мне ребенка. Пошли лучше работать.

— Пошли, папа, — ответил Рокас. — Работа дураков любит.

Взревели босяки и снова набросились на болото, яростно швыряли жидкую грязь вверх. Даже небо ею заляпали, даже солнце...

— Гип!

— Гоп!

— Вперед, за родину, Кратулис!

— Вперед за Крауялиса!

— Испортил воздух, ирод!

— Гип!

— Гоп!

Поправилось настроение у землекопов. Чтоб его хромой бес драл, никто из этих босяков не поменялся бы с этим старикашкой. Тоже мне барин, раз ни мяса кушать не может, ни водки пить. Одним пахтаньем, говорят, жив. Самое время Крауялису отправиться к Аврааму. Вот вздохнула бы Текле после долгого поста, вот порыдала бы слезами радости, вот покуковала бы, пока господина Мешкяле в свое поместье не заманила бы. А может, ты, доброволец Кратулис, утрешь нос этому полицейскому жеребцу во имя благосостояния всех кукучяйских босяков?

— Гип!

— Гоп!

Доброе настроение росло, но скверный запах еще сильнее. Кибис обвинил Граужиниса. Граужинис — Петронаса. А умник Йонас — ветер, который, вдруг изменив направление, подул с того берега болота.

— Мейронас, выручай!

Выбрался Мейронас из канавы, свернул цигарку из собственного самосада и задымил по ветру. Вяли кусты, стыла болотная жижа, дохли лягушки, но дурной дух дым Мейронаса все-таки не перешиб.

Ни с того, ни с сего огромный ворон, будто черный флаг, взметнулся над кустами и, карканьем оглашая опасность, полетел в сторону Рубикяйского леса.

— Мужики!

На прогалине между кустами вырос простоволосый мальчик, и все узнали Напалиса. Напалис махал руками, подзывая к себе, не в силах вымолвить ни слова. Мужчины побросали лопаты и, возглавляемые Кратулисом, бросились к нему. А когда добежали, разинули рты. Забросанный клочьями моха лежал в трясине разбухший труп человека. Без головы. В куче тряпья. С расклеванной спиной.

До самого вечера босяки не работали. Курили и ждали, пока вызванная Напалисом кукучяйская полиция под руководством Людвикаса Матийошюса выудила обезглавленный труп из трясины, засунула в мешок и увезла. В Утяну. На расследование.

Дурной дух скоро испарился из болота, зато появилась дикая, непонятная тревога, словно кто-то подглядывал за ними из ближайших кустов. А тут еще ворон, вернувшись из леса, стал носиться по небу, печально каркая, что злые люди отобрали его собственность.

— Кыш, гадина! Кыш, костлявая, а то поймает тебя Напалис и в цирк запрет. Придется тебе кадриль танцевать, — попробовал поднять настроение себе и всем Рокас, но на сей раз ему не везло, потому что все думали только об этом безголовом человеке, который нашел свой конец в самом жутком месте болота, куда приползают околевать лишь дряхлые коты со всей округи. Ведь, кажется, никто из окрестных жителей без вести не пропадал, если не считать Пятраса Летулиса. Вспомнили мужики и про прошлогодний случай, когда Тамошюс Пурошюс задержал раненого разбойника, а другого выпустил из рук, потому что, как говорил его сын Габрис, не хватило у него рук и сил с двумя сразу сражаться. Вот и не верь сказкам ребенка, которые тот рассказывал кукучяйским жителям, гордясь своим отцом...

Слово за слово, и загорелась фантазия босяков, лопаты падали из рук, подгибались ноги. Да, да! Не иначе. Как же иначе понимать, почему Пятрас по сей день ни через своих, ни через чужих привета не передает? Что теперь думать Стасе, которая его ожиданием жива?

— Стасе туда-сюда. Стасе молодая. Забудется через год-другой... С Тарулисом.

— Забудется, как забылась Валюнасова Веруте в объятиях Аукштуолиса!

— Дело говоришь.

— Лучше скажи, что делать мамаше Пятраса, которая в Палабаноре пластом лежит...

— Хватит вздыхать! Пошли работать!

— Эх, ребята, вот бы так выпить по случаю субботы, вот бы