— Что ты там шепчешь, Тамошюс? — спросила Виктория.

— Молитву, мамаша, — ответил Пурошюс.

— Иди живо в полицию.

— Сама иди, раз хочешь.

Весть о том, что Пурошюс с Викторией уволены со службы, а на их место взяты брадобреи покойных Людвикас и Уршуле Матийошюсы, взволновала общественность Кукучяй. Одни радовались, что глас барышни Кернюте не вопиет в пустыне. Другие возмущались, что наказание слишком мягкое. Таких надо, мол, к суду привлекать или насмерть запороть в публичном месте, как в старое доброе крепостное время. Третьи ломали голову, какой капиталец успела сколотить Кернюте. Долго ли ты, Пурошюс дорогой, проживешь с чужого добра, стоило ли тебе руки марать? Четвертые отмахивались от Пурошюсов и смеялись над Матийошюсом. Дети босяков и те не отставали от взрослых. Под руководством Напалиса распускали языки, увидев Матийошюса, и метали камни, встретив Пурошюса. Первый укрывался дома или в кутузке, второй — в кустах. Виктория пустила слух, что ее муженек собирается повеситься. Розалия от имени всех бывших на крестинах босяков ответила Виктории:

— Если бы не Габрис, мы, бабы, для него сами подходящий сук подыскали бы, для ирода проклятого.

Единственный Рокас не осуждал и не ругал Пурошюса, даже в разговоры не встревал. Слушал, навострив уши, глядел в землю, будто кот, нагадивший в муку, да ждал, когда все поутихнет, и он сможет ночью прокрасться в Рубикяйский лес, снять с верхушки ели капитал Блажиса, отнести на хутор и швырнуть к конуре Саргиса, чтоб его больше не мучили дурные сны, чтоб не донимало дурное желание вернуться к Микасе... на чердак. Старуха Блажене, словно угадав его тайные мысли, прибегала к мамаше Розалии спрашивать, почему ее сын не возвращается, жаловалась, что приснился ей старик Бенедиктас и настоятельно потребовал удвоить Рокасу жалованье.

— Что скажешь, сынок? — воскликнула Розалия, на радостях прибежав даже на Медвежью топь с этой доброй вестью. — Может, иди? Может, не сожрут тебя эти ведьмы?

— Не пойду, мама. Ладно уж. Мы с отцом до жалованья кукушкиными яйцами прокормимся, а ты с Каститисом как-нибудь перебьешься...

— Ирод, одумайся. Скорее утонешь с землекопами в этой трясине, чем заработаешь столько, сколько Блажене предложила.

— А может, мы, маменька, дружно на Крауялиса поднажмем? Мошна у него потолще, чем у Блажене. Крауялиса Летулис еще не грабил.

— Как знаешь, сынок. Воля мамаше говорить, а сыну — не слушаться.

— Иди, маменька, домой. Не мешай.

И зашлепал Рокас по грязи к мужикам и снова копал канаву, швырял бурую грязь вверх, напрягая шею, стиснув зубы, потому что грязь стекала обратно, будто зачарованная, будто живая. Чем яростнее сражались мужики с трясиной, тем яростнее накидывалась она на мужиков. Даже лягушки хохотали, даже чибисы, паря над головами, спрашивали у кукучяйских работяг, живы ли еще?

И так одну неделю, другую, третью... Будто волы подъяремные. От зари до зари. А когда дотянули до первой получки, все поняли, что Розалия говорила правду.

— Кратулис-доброволец, нас надули!

— Мы тут сами удавимся.

— Штаны оставим!

— Умник Йонас, советуй!

— За куб такой жижи не пол-лита надо, а целый лит брать!

— Кукиш получишь от Крауялиса, а не лит.

— Надо подоить его мошну, как Рокас говорит. Не даст — так и по голове не даст.

Но пока босяки собрались посылать своих делегатов к Крауялису, он сам появился одним субботним утром в самый разгар дебатов. Еле-еле ноги приволок, держась за плечо мелиоратора Дундулиса, едва-едва на горку грязи забрался. А когда увяз, то и остановился:

— Бог в помощь, сказал бы... Но раз не работаете... Тогда — добрый день!

— Добрый-то добрый, только нелегкий! — ответил Рокас за всех удивленных босяков.

— Значит, политикой занимаемся, мужики? — просипел Крауялис, навалившись пузом на трость. — Значит, гадаем, Умник Йонас, чья Литва будет?

— Чья будет, тот и заберет, — ответил Рокас за отца. — Только вот беда, господин дядя, что мы в вашем болоте увязнем. Ни назад не получается вернуться, ни вперед не оплачивается шагать.

— Ничего, ребята! Не унывайте, — ответил Дундулис. — Все лето еще впереди. До поздней осени как-нибудь доберетесь до берега.

— Вам легко говорить, господин, — не выдержал Умник Йонас. — Вы на белой бумаге Медвежью топь осушили и теперь смеетесь, положив денежки в карман. А топать по этому болоту нам, а не вам.

— Поздно сказал, папаша, — побагровел Дундулис. — Могли работой поменяться.

— Ты отца не ругай, барин, — ответил Рокас. У тебя же ручонки белые. Пожалел отец. За кровавые волдыри господин Крауялис прибавки к жалованью не дает.

— Хо-хо-хо! — захохотал Крауялис, даже чибисы притихли. — Чей это паренек?

— Мой, господин Крауялис, — ответил Умник Йонас.

— Неужели тот, что в великий пост родился, перед днем врунов?

Умник Йонас побледнел, а Рокас ответил:

— Не тот, господин дядя. Вы уж простите, промашку дали. Я — Рокас, а тот, который моего папеньку в великий пост порадовал, — ваш тезка. Он еще в кровати валяется. Он побольше даже барин, чем вы. Ничего не делает, никуда не ходит, только жрет, спит и... Сами понимаете, господин дядя. Настоящий трутень.

Теперь побледнел уже Крауялис и, вытащив из-под брюха трость, замахнулся... Не ударил. В небо ткнул:

— Не завидуй господам, паренек. Завидуй птицам небесным, которые не сеют, не жнут, а живут. — Голубая жила на лбу Крауялиса раздулась, он задохнулся, закашлялся и, отдышавшись, продолжил: — Меньше занимайтесь политикой, ребята. Работайте больше. Политика — не для нас. Счастье простого человека — в труде, ученого — в науке, молодого — в любви, а старика — на небеси, как умные ксендзы говорят, а мы, дураки, верим. Почему замолчал, Умник Йонас? Мы-то с тобой, кажется, одногодки? Есть ли рай, говори? Есть ли вечное счастье?

Йонас опустил голову. Заговорил Рокас:

— Я скажу, господин дядя.

— Говори, паренек.

— Но я не задаром.

— Чего хочешь?

— Двадцать центов прибавь за куб этой жижи!

— Кыш, поросенок.

— Прошу простить, господин дядя. Мы все, как увидели вас, подумали, что вам уже все известно.