одежду. Неожиданно он увидел бредущего по грудь в воде Жигана и стал торопливо оглядываться. Его взгляд наткнулся на карабин. Он дотянулся до него, дрожащими руками поднял и попытался прицелиться.

Жиган уже выбрался на другой берег и тяжело спешил к спасительной зеленой полосе леса.

Солдат плотно прижал к плечу карабин, но кровь наплывала ему на глаза, закрывая голову беглеца. Руки дрожали, дрожал ствол карабина, и он никак не мог поймать на мушку бандита. Тогда солдат положил карабин на камень, вытер ладонью с глаз кровь и наконец уверенно прицелился. Жиган был уже у самой кромки леса, когда пуля ударила его в спину. Бандит распрямился, замер на секунду и упал навзничь, медленно сползая по песчаному склону к реке.

В колонии не верили, что Жиган мертв, распространился слух, что он ранен и его увезли в лазарет, где подлечат и добавят как положено за такой побег. В зоне царила уверенность в жизнеспособности этого матерого преступника. «Это же Жиган! Жигана так не возьмешь! Жиган и из лап безносой вывернется!» – слышались восхищенные возгласы.

Но ночью привезли мертвого Жигана. Бараки не спали, хотя хранили гробовое молчание. А может быть это было разочарование и уныние, разрушенная легендарная вера.

«Видел я в гробу твой адресок в Питере!» – ругнулся про себя Черняк, почувствовав облегчение и освобождение от давившего его страха. Он вытащил микроскопический рулончик-бумажку и стрельнул ее в парашу. Она упала рядом, и Феликс, успокоенный, крепко уснул, не слыша хрипов и стонов своих сокамерников, с которыми провел долгих пять лет.

Едва забрезжил рассвет, Черняк был уже на ногах и первое, что ему пришло на ум – адресок Жигана. «Что он мне карман рвет?» – разозлился Феликс на свою глупость и пошел к параше. Рулончик нашел сразу и надежно упрятал его в ботинок.

…В Гатчине, куда ему было предписание, Черняк прожил всего три дня. Это место своего проживания он выбрал сам, потому что там жила его двоюродная сестра, с которой он хотя и не общался ранее, но все же посчитал ее родным человеком. В Москву к родителям ехать не хотел, да и по условиям режима там ему прописка не светила. Правда, и сестра не выразила особого восторга, когда узнала, откуда к ней заявился такой родственничек. Ценного в ее доме ничего не было, но хрустальную вазу она отнесла к соседке, опасаясь, что он еще, чего доброго, пропьет ее.

На третий день своего безделья Черняк заскучал: ему уже были противны обои с петухами на стенах, синий ковер с оленями над кроватью и опостылевшие мухи, не дававшие по утрам спать. Мужик, за которого сестра целилась замуж, стал косо на него смотреть. Феликс принял решение и, не прощаясь с сестрой, уехал в Ленинград. Здесь он стал бесцельно бродить по Невскому, разглядывая архитектуру домов, бегающих замотанных заботами людей. В недорогом новом костюме, купленном им в Гатчине на заработанные невесть какие деньги в колонии, и остроносых туфлях на высоком каблуке, он выглядел довольно привлекательно. Его одежду дополнял светлый плащ, который Черняк перебросил через плечо. Сунув одну руку в карман, он нарочито небрежно поглядывал на молодых женщин и девушек, которые невольно обращали внимание на этого белокурого спортсмена с короткой стрижкой, красавца с легкой улыбкой на полноватых губах.

Возле одного из домов Феликс нырнул под арку и вошел в подъезд. По старой воровской привычке открыл и закрыл дверь черного хода, пробормотав:

– Хороший сквозняк![52]

Он решил ради любопытства все же посетить жиганов адресок.

По широкой мраморной лестнице, уцелевшей от старых времен, он поднялся до третьего этажа и остановился перед дверью с табличкой «Соколовская А.З.». На лице Черняка отразилось крайнее изумление:

– Вот это да-а! Соколовская А.З., а Соколовский Н.З. – Жиган! Выходит, тут живет его сестричка. Это же надо! Почти в центре Питера – воровская «малина»! Ну, посмотрим на эту старую бандершу! – и он решительно нажал на кнопку звонка, тот едва слышно отозвался из-за резной двери. Звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и в щель выглянули настороженные женские глаза.

– Вам кого? – спросила женщина мягким приятным голосом, сразу отметив, что незнакомец довольно красив, что его не портит даже его костюм.

– Если вы Соколовская, то я к вам, – немного развязно ответил Черняк, уже сразу начиная входить в роль.

Снова звякнула цепочка, и дверь широко распахнулась, открыв фигуру женщины лет сорока, в длинном, с красными розами по черному полю, халате. Темные волосы тщательно уложены, на губах – яркая умеренная помада. На шее у нее была тяжелая цепочка из желтого металла. В ушах – большие серьги с камнями.

«Хороша бабенка! Старовата, но все при ней, – мысленно отметил Черняк, не отводя восхищенного взгляда от ее лица. – Интересно, на ней и в ушах у нее – золото или так, побрякушки?» – быстро мелькнула и погасла мысль.

– Я от Николая Зиновьевича, – произнес он тихо, и Соколовская сразу же преобразилась: исчезла настороженность, полноватые губы тронула приветливая улыбка. Черные глаза просто засияли.

– Проходите! Я рада друзьям Николая! Мы с ним так редко видимся, что визиты его друзей для меня – маленький праздник, – радостно произнесла она.

Черняк вошел в переднюю, бросил на круглую вешалку плащ и представился:

– Феликс!

– Александра Зиновьевна, Саня или Сантик! Так звал меня Коля, – ответила кокетливо Соколовская и протянула ему холеную руку. – Проходите в комнату, – пригласила она гостя.

Черняк вошел в гостиную и огляделся. Середину комнаты занимал стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью с кистями, всюду стояли дорогие антикварные вещи. Но несомненным достоинством этого жилища была великолепная посуда – хрусталь, фарфор, захватившие почти целый сервант. А еще перламутрового цвета буль.

«Роскошно живешь, кошечка! – усмехнулся про себя Феликс. – Вот кого надо бы потрясти! Думай, Феликс, думай! Чего тут только нет! Прямо как в Эрмитаже, – подумал он, хотя никогда в жизни не был в Эрмитаже. – Братец, видать, натаскал хрусталя и всякого бронзового барахла из чужих квартир».

– Садитесь, Феликс, и чувствуйте себя как дома. Все это, – она обвела рукой комнату, – осталось после бабки, она у нас из бывших. Потом перешло к матери, но та умерла в блокаду. Многое пропало – фамильные драгоценности, серебро. Все остальное досталось мне. Коля не претендует. Но если Коля захочет, я отдам ему половину, – поспешила она ответить на непоставленные вопросы.

«Да-да, захочет! Ему как раз всего этого не хватает к белым тапочкам и деревянному бушлату», – съязвил Черняк про себя.

– Хотите чаю или кофе? Ой, что я! Какой чай! Вы, наверное, голодны, – суетилась хозяйка, – давайте завтракать! – она вышла на кухню и вскоре