начинали сомневаться и действовали так, как и хотели наши идейные враги. Я изучал их психологию и пытался понять, какие мотивы могли толкнуть человека на безнравственные поступки. Они не были врагами нашей Родины, они просто заблуждались и сами не замечали, как становились орудием в руках наших идейных противников. Сейчас, когда мысли и чувства оказались раскованы, люди стали говорить что думают и поступать без страха быть наказанными. С ними стало легче, эти не предадут и не продадут Родину. Они будут ворчать, ругаться по поводу устаревших порядков, нехватки товаров, продовольствия, но не клюнут на враждебную приманку. Они стали сомнительными объектами для наших идейных врагов. Раньше их негативные высказывания по поводу нашей жизни уже были радостью и надеждой для западных идеологов. Сейчас это уже ничего не значит. В экстремальной ситуации они будут бóльшими патриотами, чем неведомые молчальники.

Знал я и настоящих врагов, они приезжали в нашу страну под личиной друзей. Был один молодой священник при иностранном посольстве в Москве, который ходил в джинсах, спортивной рубашке и ковбойской шляпе. Молодой, интересный собой, разъезжал по Москве на красивой спортивной автомашине. Нет, он не заговаривал с прохожими, не рассказывал им, как прекрасно живется на Западе, не призывал их свергать Советскую власть и устанавливать «демократию». Он был хитрым и умным врагом, этот западный попик. Свою машину использовал, как приманку, как живца и ждал, пока глупая рыбешка клюнет. Он ловил на любознательности: его «мустанг» был действительно хорош, словно для этих целей создан. Соберутся пять-шесть молодых людей, смотрят, удивляются, обсуждают, а наш попик тут как тут. Садись, мол, прокачу! Хочется юноше покрасоваться в этом заморском чуде – вот и поехали! Потом зазовет домой: кофе, пиво в банках, виски, музыка, видео. Гость рад, что побывал у такого общительного хозяина, который за все время ни разу не отозвался плохо о нашей Родине, партии и правительстве, не агитировал против Советской власти. Он просто угощал, показывал журналы с девочками, одетыми и не совсем, подарил пару журнальчиков. В следующий раз молодой человек уже приходил с приятелем. Хозяин радушно встречал гостей, пересыпал свою речь анекдотами и шутками. Знал он этих анекдотов и всяческих слухов целую уйму: все-то про Василия Ивановича Чапаева, про Дзержинского, Ленина. После виски это было очень смешно и остроумно, хотелось запомнить и рассказать. А слухи – тут уж не было границ фантазии и изобретательности: то соль исчезнет, то наш космический корабль сошел с орбиты и унес в галактику экипаж космонавтов, то начался голод в Поволжье, и т. д.

Они и не замечали, как все больше и больше заглатывали наживку, а потом стали ощущать, что им тесно в нашей стране, что они хотят западной демократии…

* * *

Народу в тот день в этом популярном театре было много, да и вещь была интересной, что привлекла сюда довольно экстравагантную публику. То справа, то слева слышалась иностранная речь: были тут и англоязычники, и франкоязычники и, конечно, наши, из социалистических стран. И среди этой богатой, разноцветной, празднично одетой толпы незаметной мышкой проскользнула девушка с подкрашенными волнистыми волосами, в короткой юбке, открывавшей длинные породистые ноги, о которых пошляки говорят, что они растут прямо из плеч, и в голубой кофточке. Все это дополняла черная сумка на ремне через плечо, набитая, очевидно, всяким девичьим скарбом. Лицо у нее было косметически обработано от щек до ресниц и бровей, хотя оно вряд ли нуждалось в такой отделке. Ей было лет девятнадцать, и нежная молодая кожа сама себя прекрасно рекламировала. Приятные черты лица и скрытые темными очками глаза никак не гармонировали между собой. Но кто им, современным молодым, указ, какая там писанная мода? Есть свои мозги и неосознанная ответственность за свои поступки. Звали ее до удивления просто, как у Льва Толстого в «Воскресенье» – Катя Маслова. Она была одна здесь и почему-то слегка нервничала: подошла к одному буфету, взяла стакан фруктовой воды, сделала глоток и пошла к другому буфету, постояла в очереди, потом вышла, взяла в руки программку, повертела ее в руках, бросила на столик и вдруг, наклонив голову, решительно пошла по лестнице на галерку. Оттуда она несколько секунд глядела, перевесившись через борт, в слабо освещенный зал, который все больше и больше наполнялся. В оркестровой яме попискивали музыкальные инструменты. Вдруг Катя нервно стала дергать застежку на сумке, откинула крышку, выхватила оттуда пачку каких-то белых листков и, размахнувшись, бросила всю пачку к потолку. Листки рассыпались и полетели в разные стороны вниз, на публику. Набрав в легкие воздуха, она крикнула взволнованным, взвинченным, режущим слух голосом:

– Читайте! Читайте все! В них – правда! Пусть все знают! – Голос оборвался, не хватило воздуха.

Весь зал, вся публика обернулась на галерку, на этот тревожный, взлетевший и оборвавшийся голос. Паренек в светлом свитере шагнул к Кате и схватил ее за плечо:

– Ты что! Рехнулась? Здесь театр, а не митинг! – крикнул он ей. Снизу блеснула фотовспышка, кто-то снял эту сцену.

– Не трогайте меня! Не трогайте! – забилась девушка в истерике и вдруг с надрывом разрыдалась.

Парень не растерялся, он подхватил ее за талию и силой повел в коридор, приговаривая лишь одно слово:

– Все! Все! Все!

* * *

Колонна заключенных медленно втягивалась в зону через широко раскрытые ворота, у которых стояли конвойные с карабинами и зорко просматривали сквозь ряды усталых, понурых людей.

– Эй, чурка, глаза вывернешь! – крикнул чей-то насмешливый голос молодому солдату. Солдат лишь бешено сверкнул черными раскосыми глазами, но тут же подавил в себе вспышку ярости, возникшую от оскорбления.

Резко прозвучала команда, и колонна распалась на бесформенные группки и одиночек и побрела по баракам. Феликс Черняк – высокий голубоглазый блондин с нежным румянцем на щеках, за что получил здесь кличку «Барышня», устало побрел к своему бараку. Он вошел в помещение с двумя этажами нар и тусклым светом лампочки и лег. Ощущение было приятное, тело слегка ломило от усталости, но это не лишало его радостного настроения, которое Черняк маскировал, скрывал и выказывал полное равнодушие к тому, что его ожидает через неделю. Он только мысленно мог себе позволить взглянуть на себя на воле: в дорогом костюме цвета «моренго», с плащом, переброшенным через плечо, и нахальной полуулыбкой, предназначенной для женщин. Так он представлял себе свободу, и эта картина так запечатлелась в его сознании, что даже не требовалось напрягать память, чтобы вновь и вновь видеть себя в большом городе, прогуливающимся по проспекту. От грез о свободе его оторвал хрипатый ненавистный голос Ржавого – рано