Прежде всего она поняла, что брак с Реттом совсем не былпохож на брак с Чарльзом или Франком. Они уважали ее и боялись ее нрава. Онивыклянчивали ее расположение, и если это ее устраивало, она снисходила до них.Ретт же не боялся ее, и она часто думала о том, что он не слишком ее и уважает.Он делал то, что хотел, и лишь посмеивался, если ей это не нравилось. Она егоне любила, но с ним, конечно, было очень интересно. И самое интересное было то,что даже во время вспышек страсти, которая порой была окрашена жестокостью, апорой — раздражающей издевкой, он, казалось, всегда держал себя в узде, всегдабыл хозяином своих чувств. «Это, наверное, потому, что на самом-то деле онвовсе не влюблен в меня, — думала она, и такое положение дел вполне ее устраивало. —Мне бы не хотелось, чтобы он когда-либо в чем-то дал себе полную волю». Иоднако же мысль о такой возможности щекотала ее, вызывая любопытство.

Живя с Реттом, Скарлетт обнаружила в нем много нового, аведь ей казалось, что она хорошо его знает. Голос его, оказывается, мог бытьмягким и ласковым, как кошачья шерсть, а через секунду — жестким, хрипловыкрикивающим проклятья. Он мог вроде бы откровенно и с одобрением рассказыватьо мужественных, благородных, добродетельных, подсказанных любовью поступках,коим он был свидетелем в тех странных местах, куда его заносило, и тут же схолодным цинизмом добавлять скабрезнейшие истории. Она понимала, что муж недолжен рассказывать жене таких историй, но они развлекали ее, воздействуя накакие-то грубые земные струны ее натуры. Он мог быть страстным, почти нежнымлюбовником, но это длилось недолго, а через мгновение перед ней был хохочущийдьявол, который срывал крышку с пороховой бочки ее чувств, поджигал запал инаслаждался взрывом. Она узнала, что его комплименты всегда двояки, а самымнежным выражениям его чувств не всегда можно верить. Словом, за эти две неделив Новом Орлеане она узнала о нем все — кроме того, каков он был на самом деле.

Случалось, он утром отпускал горничную, сам приносилСкарлетт завтрак на подносе и кормил ее, точно она — дитя, брал щетку ирасчесывал ее длинные черные волосы, так что они начинали потрескивать иискрить. В другое же утро он грубо пробуждал ее от глубокого сна, сбрасывал снее одеяло и щекотал ее голые ноги… Бывало, он с почтительным интересом идостоинством слушал ее рассказы о том, как она вела дела, выражая одобрение еемудрости, а в другой раз называл ее весьма сомнительные сделки продувныммошенничеством, грабежом на большой дороге и вымогательством. Он водил Скарлеттна спектакли и, желая ей досадить, нашептывал на ухо, что бог наверняка неОдобрил бы такого рода развлечений, а когда водил в церковь, тихонькорассказывал всякие смешные непристойности и потом корил за то, что онасмеялась. Он учил ее быть откровенной, дерзкой и смелой. Следуя его примеру,она стала употреблять больно ранящие слова, иронические фразы и научиласьпользоваться ими, ибо они давали ей власть над другими людьми. Но она необладала чувством юмора Ретта, которое смягчало его ехидство, и не умела такулыбаться, чтобы казалось, будто, издеваясь над другими, она издевается саманад собой.

Он научил ее играть, а она почти забыла, как это делается.Жизнь для нее была такой серьезной, такой горькой. А он умел играть и втягивалее в игру. Но он никогда не играл как мальчишка — это был мужчина, и что бы онни делал, Скарлетт всегда об этом помнила. Она не могла смотреть на него сверхувниз — с высоты своего женского превосходства — и улыбаться, как улыбаютсяженщины, глядя на взрослых мужчин, оставшихся мальчишками в душе.

Это вызывало у нее досаду. Было бы так приятно чувствоватьсвое превосходство над Реттом. На всех других мужчин она могла махнуть рукой,не без презрения подумав: «Что за дитя!» На своего отца, на близнецов Тарлтоновс их любовью к поддразниванию и ко всяким хитрым проделкам, на необузданныхмладших Фонтейнов с их чисто детскими приступами ярости, на Чарльза, на Фрэнка,на всех мужчин, которые увивались за ней во время войны, — на всех, заисключением Эшли. Только Эшли и Ретт не поддавались ее пониманию и не позволялипомыкать собой, потому что оба были люди взрослые, ни в том, ни в другом небыло мальчишества.

Она не понимала Ретта и не давала себе труда понять, в нембыло порой нечто такое, что озадачивало ее. К примеру, то, как он на неесмотрел, когда думал, что она этого не видит. Внезапно обернувшись, она вдругзамечала, что он наблюдает за ней, и в глазах его — напряженное, взволнованноеожидание.

— Почему ты на меня так смотришь? — однаждыраздраженно спросила она его. — Точно кошка, подстерегающая мышь!

Но выражение его лица мгновенно изменилось, и он лишьрассмеялся. Вскоре она об этом забыла и перестала ломать над этим голову, как ивообще над всем, что касалось Ретта. Слишком уж он вел себя непредсказуемо, ажизнь была так приятна — за исключением тех минут, когда она вспоминала обЭшли.

Правда, Ретт занимал все ее время, и она не могла частодумать об Эшли. Днем Эшли почти не появлялся в ее мыслях, зато по ночам, когдаона чувствовала себя совсем разбитой от танцев, а голова кружилась от выпитогошампанского, — она думала об Эшли. Часто, засыпая в объятиях Ретта присвете луны, струившемся на постель, она думала о том, как прекрасна была быжизнь, если бы это руки Эшли обнимали ее, если бы это Эшли прятал лицо в ее черныеволосы, обматывал ими себе шею.

Однажды, когда эта мысль в очередной раз пришла ей в голову,она вздохнула и отвернулась к окну — и почти тотчас почувствовала, как могучаярука Ретта у нее под головой напряглась и словно окаменела, и голос Реттапроизнес в тишине:

— Хоть бы бог отправил твою мелкую лживую душонку навеки вечные в ад!

Он встал, оделся и вышел из комнаты, несмотря на ееиспуганные вопросы и протесты. Вернулся он лишь на следующее утро, когда оназавтракала у себя в номере, — вернулся пьяный, мятый, в самомсаркастическом настроении; он не извинился перед ней и никак не объяснил своегоотсутствия.

Скарлетт ни о чем его не спрашивала и держалась с нимхолодно, как и подобает оскорбленной жене, а покончив с завтраком, оделась подвзглядом его налитых кровью глаз и отправилась по магазинам. Когда онавернулась, его уже не было; и появился он снова лишь к ужину.

За столом царило молчание, Скарлетт старалась не дать волигневу — ведь это был их последний ужин в Новом Орлеане, а ей хотелось поестькрабов. Но она не получала удовольствия от еды под взглядом Ретта. Тем не менееона съела большущего краба и выпила немало шампанского. Быть может, этосочетание возродило старый кошмар, ибо проснулась она в холодном поту, отчаяннорыдая. Она была снова в Таре — разграбленной, опустошенной. Мама умерла, ивместе с ней ушла вся сила и вся мудрость мира. В целом свете не было большеникого, к кому Скарлетт могла бы воззвать, на кого могла бы положиться. Ачто-то страшное преследовало ее, и она бежала, бежала, так что сердце,казалось, вот-вот разорвется, — бежала в густом, клубящемся тумане икричала, бежала, слепо ища неведомое безымянное пристанище, которое находилосьгде-то в этом тумане, окружавшем ее.