что она сопротивляется только для виду. Аксели был очень неловок и боялся, как бы шаткий, скрипучий полок не рухнул под ними. Этот замкнутый двадцатилетний парень, выросший в пуританской семье, не имел никакого представления об особенностях женской одежды. Но в 1908 году финские крестьянки одевались просто. Кроме юбки да рубахи ничего не было.

— Не надо... так высоко... доски холодные.

— Подстели батькины штаны...

Когда они снова сели на скамейку, девушка сама стала целовать его, и уже гораздо горячее, зато он отвечал через силу. Ему хотелось поскорее уйти. Но сразу уйти было невозможно. Ауне то ласкалась, то напевала потихоньку, и он угадывал в темноте, что она мечтательно смотрит куда-то в мутный просвет оконца. Ему было досадно и противно, но все же он старался отвечать на ее ласки.

— Придешь в субботу в Салми? Там будут танцы.

— Я танцевать не умею.

— Все равно приходи.

— Не пойду я туда.

— Да-а... Со мной ты не хочешь... А небось с кисейной барышней Кививуори пойдешь?

Аксели вздрогнул. Слова сами посыпались с языка: — Да что ты? Я с нею... С чего ты взяла?..

Молнией сверкнула мысль: «Она заметила!.. Значит, и всем известно!»

Но он ошибся. Ауне ничего не знала. Элина просто так пришла ей на ум. Своим изяществом и красотой Элина привлекала внимание не только парней, но и девушек. В ней видели соперницу. Поэтому Ауне и назвала именно ее. Но Аксели встревожился.

— Что ты... Она же еще девчонка...

— Ну нет!.. Ей уже семнадцать исполнилось.

— А мне-то какое дело?..

— Я просто так подумала. Ты ведь ходишь туда.

— Я с ребятами дружу.

— Все вы за этой красавицей охотитесь.

Ее тон убедил Аксели, что она ничего не знает. Это несколько успокоило его. Но на всякий случай он начал говорить об Элине с пренебрежением, хотя ему было тяжело даже имя ее произнести в этой обстановке. Наконец он сказал:

— На танцы я не пойду. Давай договоримся, что будем встречаться в удобное время... Я заранее не знаю, когда освобожусь, пока идет стройка. Как выберется свободный вечер, я дам тебе знать.

Этим неопределенным обещанием он как будто все уладил. Теперь можно было и уходить. Парень взял свой топор и осторожно приоткрыл дверь. Никого.

— Ну, морьенс... Увидимся еще.

— Хей-хей... Пока!

Ауне юркнула в дом. Аксели поспешил прочь. Он шел, все ускоряя шаги. Мысли его разбегались, когда он пытался оценить происшедшее. Он испытывал разочарование. То, что многие годы волновало и распаляло воображение, вдруг обмануло и оказалось на поверку довольно ничтожным. Но в то же время он, несмотря ни на что, все-таки чувствовал удовлетворение. Сознание беспомощности, давно уже тайно терзавшее его, совершенно прошло. И мужество было обретено не по-мужски, сомнительным, нечестным путем. Оттого было совестно и стыдно. Гадкими вспоминались ему собственные слова, неуклюжее щебетанье. Ох, черт побери!.. Как стыдно!

Он шел мимо лавки Теурю. В нос ударил керосинный дух от бочек, стоявших в сторонке, возле коновязи. Аксели нарочно стал думать о лавочнике, чтоб отвлечься. Брат Теурю переехал сюда со станции, где он работал раньше каким-то агентом... Но вот лавка осталась позади, и прежние мысли нахлынули снова.

Дойдя до развилки Коскела, Аксели сплюнул и переложил топор под другую руку.

IV

Наутро Аксели проснулся с непривычным чувством подавленности. Он не сразу сообразил, что с ним произошло вчера вечером, и, только вспомнив все, понял наконец причину своего состояния. Он быстро встал, стараясь больше не думать об этом, торопливо собрался и пошел на работу, избегая встречаться глазами с отцом и с матерью. Мать мимоходом спросила:

— Где ты был так поздно?

— Заходил к Халме.

Подумать о матери в связи со вчерашним было совершенно невыносимо. Мама ни в коем случае не должна ничего узнать. Мама и Ауне! Мама вся светилась каким-то чистым светом, и от этого вчерашнее становилось просто противным. Когда мама поставила перед ним миску с кашей, парень опустил глаза. Он начал есть только после того, как мать вышла.

У него было такое чувство, будто глаза матери все видели.

Днем уже мысль о вчерашнем вызывала у него только усмешку. И работа спорилась. Вечером казалось уже, что мамины глаза ничего не замечали. Аксели то и дело прохаживался взад и вперед по избе. Даже принимался напевать что-то, сильно фальшивя. Весь вечер он чувствовал себя очень свободно и весело, и ни одно дело, о чем бы ни зашел разговор, не казалось ему трудным — даже начинающаяся весенняя страда.

— Да чего там! Это все пустяки. Стоит только засучить рукава.

К концу третьего дня он уже подумывал о повторении. От мучительного, противного чувства не осталось и следа. Напротив, Ауне являлась в его воображении манящей и привлекательной. Думая о ней, он даже самодовольно посмеивался. Какой же он был еще мальчишка! Аксели сунул руки в карманы и подумал, стараясь подражать повесам:

— Это ж безопасная игра. На проезжей дороге трава не растет.

На стройке он учил Мэкеля рубить угол и тут же, как опытный мужчина, отпустил парочку замечаний насчет женского пола. Сказал просто так, к слову, улучив подходящий момент. Впрочем, на стройке во время работы таких моментов бывает достаточно. Элиасу Канкаанпээ он сделал строгое внушение за то, что тот, повстречав на дороге Юсси, крикнул ему что-то обидное. В деревне вообще любили посмеиваться над угрюмостью и прочими странностями Юсси, и это всегда больно задевало Аксели. Теперь настало время показать, что шутки шутками, но надо и меру знать. Юсси ехал с мельницы, восседая на груде мешков. Элиас дал ему проехать мимо, а потом крикнул вслед:

— Разве доктор прописал Юсси Коскела в повозке сидеть?

Юсси стал думать, что бы могли значить эти слова, но так и не нашел в них смысла. Понял только, что сказаны они с каким-то ехидством, и потому, обернувшись, сердито гаркнул:

— Прикуси язык, сатанинское отродье! Катись-ка прочь по казенной дороге.

Редко Юсси поминал нечистого, но тут его такое зло взяло, что он еще и дома долго ворчал:

— Шатун несчастный... Море по колено... И отец его такой же пьяница, только и знают самогон сосать.

Аксели выбрал время, чтобы поговорить с Элиасом с глазу на глаз:

— Я добром тебе говорю: ты эти выкрики брось! Видишь ли, я на шутки не обижаюсь, но старого человека