...Они уже подходили к бане, что в конце Кадетской, как вдруг возле них остановилась машина, и двое гестаповцев, выскочившие из нее, преградили им дорогу.

— Сюда! — показали на открытые дверцы.

В толпу людей, стоявших перед входом в баню, успел незаметно втесаться только Иван.

Не дождавшись Поддубного, Третьяк один пошел по Борщаговской улице на западную окраину Киева. Свой ориентировочный маршрут он наметил заранее. В десяти — двенадцати километрах от Киева будет село Борщаговка, за ним — Белогородка, Личанка, Ясногородка, немецкая колония Осиково, Бышев и Томашевка. Вдалеке увидел домик Тамары Антоненко, их Пчелки, вспомнил, как они встречали здесь Новый год, слушали радио, делили калгановку Арсена Поддубного... Могли ли думать тогда, что все так изменится за четыре месяца.

Решил сделать остановку у Антоненко, а Тамару послать к Поддубному; если окажется, что тот по каким-то причинам остается в Киеве, Пчелку взять с собою. Вот и знакомое окно Тамариной комнаты. Но... На подоконнике — книги, стало быть, заходить нельзя. Не останавливаясь, прошел мимо.

Закончилась Борщаговская, позади остались лилипуты-халупки тихой зеленой окраины. Перейдя железнодорожное полотно, Третьяк остановился на взгорье, оглянулся. Перед ним лежал Киев, лежал в руинах, истерзанный врагом. Киев, один вид которого до боли сжимал сердце. Скоро ли увидит его? Каким?

Ровно через полтора года Александр Довженко в своем фронтовом блокноте сделает такую запись:

«Чем больше смотрю я на Киев, тем яснее вижу, какую огромную трагедию пережил он. Населения в Киеве фактически нет. Есть небольшая кучка убогих, нуждающихся и изнуренных людей. Нет детей, нет девушек, нет юношества. Только бабы и калеки. Картина потрясающая. Такого наша история на протяжении нескольких столетий не знает. Ведь Киев был миллионным городом. Сейчас на руинах тысяч пятьдесят.

Мы въезжаем в Киев днем 6‑го ноября 1943 года. Это было в день освобождения».

«Друзья мои! — мысленно обращался Третьяк к подпольщикам, ко все патриотам, остававшимся в Киеве. — Я не убегаю, нет. Я принял такое решение, чтобы не отдавать себя в руки врага, принял его с согласия моих товарищей по подполью. Пока фашистские захватчики топчут советскую землю, я не сложу оружия, буду бороться против них не на жизнь, а на смерть, и в этом клянусь вам. До свидания, любимые мои, родные земляки!..»

Итак, в путь! Прямо в лицо светит солнце, высоко в небе звенят невидимыми звоночками жаворонки, взор ласкают зеленые просторы поля, радоваться бы теплу и весне, но всеми мыслями он был еще там, в Киеве. Что случилось с Арсеном Поддубным? Что произошло у Тамары Антоненко? Вспоминал мать, сестер, Коляру; думал о том, как бы гестаповцы не сорвали на них свою злость.

Впереди появилась мужская фигура. Свой или враг? Чтобы разминуться с ним, свернул к поваленному телеграфному столбу, сел переобуваться. Расшнуровывая ботинок, внимательно поглядывал на встречного. Тот подходил все ближе. Тоже поворачивает сюда. Знакомая форма...

— Ты что прячешься от меня? — совсем близко рявкнул полицай. — Партизан?

Третьяк поднял голову. Перед ним стоял коренастый, чернявый, толсторожий парень.

— Ногу натер, переобуваюсь. А прятаться мне нет надобности.

— Далеко направился?

— В Томашевку. — Третьяк сказал правду, зная по опыту, что в тех случаях, когда это не имеет значения, целесообразно говорить правду, чтобы не запутаться. Шнурок он уже завязал.

— Интересно! — проговорил полицай. — Сам я тоже родом из Томашевки, а работаю в Киеве. К кому же ты?

— Двоюродная сестра приглашает. Поживу у нее.

— Как ее зовут?

Надо было и дальше говорить правду.

— Федора Войтенко.

— Знаю такую. Дочка тетки Ганны? С одной улицы мы. И что там будешь делать?

— Посмотрю. По специальности я столяр. Ну, и другое все умею.

— Надумал, когда столярничать, — скептически произнес полицай, закуривая. — Поступай лучше в полицию. — Он тоже сел на столб, вытянул ноги в запыленных сапогах. — Отдохну и я с тобой малость.

«Мерзавец, — подумал с ненавистью Третьяк, — сам продался, еще и других вербует». Но ответил спокойно:

— В полицию боязно. На партизан будут посылать.

— Ну и что?

— Неохота голову подставлять под их пули.

Парень захохотал.

— Интересно! Ты, видать, из трусливого десятка. А я уже многих укокошил, я такой, что готов и к черту в зубы. Передашь моим родителям, — он назвал фамилию, — что я жив и здоров, должны к награде меня представить за некоторые операции. Сам пан Кабайда обещал, слыхал о нем? Начальник украинской охранной полиции. А Василина, передашь, пусть не ждет, я себе другую невесту нашел в Киеве. Городскую.

У Третьяка перехватило дыхание. Этого палача и садиста Кабайду ненавидели так же, как и гестаповцев.

— Наградами заранее не стоит хвалиться, — ответил он тоном бывалого человека. — Может статься, что и не получишь их.

— Почему это не получу, если отличился?

— Война есть война. Вчера ты кого-то убил, а завтра, смотри, самого возьмут на мушку. Дело такое.

— Не возьмут.

— Может даже статься, — продолжал Третьяк ровным голосом, — что и до Киева сегодня не доберешься...

— Интересно! — рассмеялся полицай, но сразу же и насторожился. — Ну, ты брось! Еще накаркаешь...

Он хотел встать, уже подтянул под себя ноги, но вдруг обомлел, увидя нацеленный на него пистолет.

— Сиди на месте! — приказал Третьяк.

Полицай испуганно вытаращил глаза.

— Ты что, сдурел? — дрожащим голосом пролепетал он. — Я же с тобой по-дружески... Хочешь, вместе пойдем в партизаны.

— Поздно вспомнил о них. На том, кто пролил хоть одну каплю крови своего народа, выжженное Иудино клеймо. Ты сам себе вынес приговор...

Полицай побледнел.

— Разве же я по доброй воле? Это нем...

Прозвучал выстрел.

Третьяк достал из кармана полицая документы, взял оружие, а труп его уложил за столбом. Пусть думают прохожие, что человек лег отдохнуть да и заснул.

Пошел дальше. Будто и не останавливался. Те же зеленые просторы поля, светит солнце, в голубой высоте звенят невидимыми звоночками жаворонки, а впереди расстилается далекая, неизведанная дорога.

45

Ивана Крамаренко неотступно