Он лежал там внизу на боку, как будто пьяный, а под мим всешире растекалось темное пятно. Асфальт как будто таял.

Потом началось: шум, крики, сбегались люди… Подвывая,въехала карета реанимации… Знакомый врач, Генка Малькольмов, «один из наших»,рванулся через толпу…

Когда все затихло, в квартире остались только двое –Аргентов и Куницер, два старых друга, молодые ученые. Они пошли на кухню естьборщ, и тут из глубин квартиры робко вышла наружу семья – жена, и дети, и теща,и дядя-инвалид, – семья, о которой все, включая и самого Аргентова, забылив то танцующее десятилетие, swinging decade, в то десятилетие, которое толькочто кончилось под вой сирены реанимации. Оказалось, что дом Аргентова не только«одно из прибежищ», но и обыкновенная квартира со всем необходимым и даже ссемьей. В те дни в Москве возродилось некоторое количество семей.

Куницеру не удалось восстановить или создать крепкой семьи.Оплакивая погибшие шестидесятые, он блуждал по остаткам декады и дом своегостарого друга старался обходить стороной. Почему-то ему было даже немногостыдно вспоминать об этом доме. Не потому ли, что он был в тот вечер одним изтех, что призывали «выйти на улицы»? Он предпочитал не вспоминать некоторыедетали и оплакивать убитые годы, да так горько и так расхристанно, как не оплакиваютдаже сгоревшую юность.

Но вот то здесь, то там снова стало мелькать имя Аргентова.Говорили, что семья снова отступила на зады квартиры. Передавали, что дом сталсвоеобразным «штабом свободной мысли», что все теперь гораздо серьезнее –никаких гитар, никакого алкоголя…

…В самом деле, Куницер и Нина увидели на столе лишь скудныйчай и блюдо баранок. Не менее пятнадцати персон питались чаем под звуки тихоймузыки. Вряд ли кто-нибудь слушал эту музыку, она просто затрудняла работуслуховиков ГБ, как было впоследствии объяснено Куницеру.

Все присутствующие посмотрели на вошедших, а потом мягковозобновили свои негромкие беседы. Куницер переводил взгляд с одного лица надругое, не нашел никого из знакомых и посмотрел на стены, что помнили иные дни,и на потолок, на котором еще остались следы ботинок 45-го размера, уходящие ввентилятор, ординарная, но милая шутка «шестидесятников».

– Друзья, это Аристарх Куницер, мой старый друг, да-да,тот самый, – представил его Аргентов. – С ним Нина, его молодой друг.

Куницер всем присутствующим пожал руки или персональнопоклонился. Что значит «да-да, тот самый», он не знал. Не тот ли это самый, чтобыл осужден на пятнадцать

суток принудительных работ после ночи в ялтинскомвытрезвителе? Не тот ли это самый, который, босой и опухший, торговал вСимферополе кедровыми шишками прямо с асфальта? Не тот ли это самый, комузашили в бедро «торпеду» с антабусом?

– Ученый с мировым именем, – услышал он за спинойженский шепот.

Ах, вот, значит, какой он «тот самый»! Новые друзья Аргентоваему понравились. Богемой здесь теперь и не пахло. Серьезные, ясноглазые, оченьпросто одетые люди, вежливые, сдержанные, настоящие интеллигенты. Вот с такимилюдьми надо общаться, а не с пивной шпаной, не с «тотошниками», не с любителямикавказской кухни. Увы, ты пока что чужак в обществе настоящей интеллигенции исвой в дурацких московских капищах. Хорошо бы соединиться с ними, возродиться,проясниться, перетрясти идейный багаж. Мысль эта так увлекла его, что он дажезабыл о встрече с Чепцовым и о Нининых признаниях. Наверное, Аргент для того ипригласил его сегодня, чтобы приобщить. Вот друг, настоящий друг!

Вдруг Куницер заметил одного знакомого, одного из ихпрежнего «братства». Раньше на этом человеке если уж был пиджак, то всемпиджакам пиджак, какой-нибудь ультраанглийский, времен Великой Войны, скакой-нибудь немыслимой эмблемой, с какой-нибудь вклейкой, с колокольчиком.Теперь на нем был самый обыкновенный пиджачишка.

– Привет, старик, – шепнул ему Куницер.

– Здравствуй, Аристарх, – просто ответили ему иподвинулись на диване.

Подошел хозяин дома, бросил на колени Куницера раскрытыйамериканский журнал, ткнул пальцем в одно место. В этом месте было как быокошечко, обведенное красным фламастером. Над окошечком нависал аппетитныйдевичий задик в шерстяных колготках, слева зиждилась бутылка виски «КаттиСарк», справа – карикатура на Никсона с раздутыми щеками, внизу – комикс. Вокошечке было написано: «Continued from page 16… Old Soviet leadership supposesnothing will change in this country, but… (see page 41)».

– Как мы сюда попали? Откуда ты их знаешь? Зачем тыменя сюда привел? – шептала на ухо Нина.

Она очень волновалась, а на нее из противоположного углапристально смотрел молодой человек с круглым румяным весьма русским лицом.

– Господин Куницер, вы позволите мне потом задать вамнесколько вопросов? – спросил кто-то сзади.

Один из очень просто одетых людей, стоящих за диваном устены, протянул свою визитную карточку. Это был корреспондент того самогожурнала с «окошечком».

– Разумеется, полное сохранение вашего инкогнито.

По всей комнате струился приглушенный деликатный разговорец.Наконец Аргентов нарушил обстановку громким и веселым голосом:

– Мы здесь, Кун, слушаем сообщение Шалашникова.Продолжайте, Яков. Кун, конечно, сразу поймает вашу мысль.

Яков Шалашников в его кожаной поношенной куртке был бы похожна таксиста, если бы не очевидная близорукость. Он приблизил к правому глазулинзу на длинной деревянной ручке и стал читать.

Это было эссе о развитии тоталитарного мышления в России. Помысли Шалашникова, в стране еще не завершился процесс европеизации, начатыйПетром Первым. Шалашников полагал, что нынешние ревнители чистоты идеологии инепримиримой борьбы со всяким инакомыслием, изобретатели всех наших «чувствзаконной гордости», «обстановок огромного трудового подъема», «примеровподлинного патриотизма», суть не что иное, как наследники думных дьяков, враговКукуя, ниспровергателей цирюлен, потных и вшивых прародителей российскойвековечной бюрократии.

Докладчик приводил параллели из старомосковских уложений истатей современных идеологов. В шестидесятые годы эти параллели, конечно же,вызвали бы бурю восторга, хохот до слез. Теперь слушали серьезно, не проявляяникаких эмоций. Один из молодых людей периодически собирал прочитанные страницыи относил их в соседнюю комнату. На столе перед докладчиком вращались дискималенького магнитофона.

В середине доклада хлопнула входная дверь, и через комнатубыстро прошел, ни с кем не здороваясь, рослый человек средних лет с тяжеленнымпортфелем. Куницер заметил, что приход этого человека с портфелем вызвал как быволну облегчения в комнате, а две милые дамы-замухрышки обменялись дажеулыбчивыми взглядами.