размеренную, сохраняя обычное для нее добродетельно-огорченное выражение лица, и больше не выказывала никаких чувств.

Что касается меня, то страдающий вдовец-миллионер являл собой, без сомнения, самую интересную фигуру на сцене. Я был превосходно одет, – спасибо моему портному и трогательной заботе главного гробовщика, который в день похорон услужливо вручил мне черные перчатки, и в душе чувствовал себя актером получше самого Генри Ирвинга: имитация горя была восхитительной.

Лусио не присутствовал на похоронах. Он прислал мне из города короткую записку, выразив сочувствие и уверенность, что я понимаю причины его отсутствия. Я, разумеется, понимал – и оценил его деликатность по отношению ко мне. Странно, но я никогда так не жаждал его общества, как в те дни!

Между тем похороны моей прекрасной неверной супруги прошли великолепно. Гарцующие лошади длинным дефиле провезли кареты с гербами по живописным проселкам Уорикшира к тихой старой церкви, где священник и его помощники в свежевыстиранных стихарях встретили усыпанный цветами гроб и с приличествующими случаю словами предали его земле.

Присутствовали даже репортеры, которые не только описали похороны, исказив все детали, но и отправили в свои журналы небывалые зарисовки несуществующей церкви. Я упоминаю об этом просто для того, чтобы показать, насколько тщательно исполнялись все «должные приличия». После церемонии все мы, «скорбящие», вернулись в Уиллоусмир на обед, и лорд Элтон за стаканом портвейна рассказал мне новый фривольный анекдот. Гробовщики устроили в людской что-то вроде праздничного банкета.

Приняв все это к сведению, я заключил, что кончина моей супруги доставила многим людям большое удовольствие и наполнила нужными средствами несколько заранее приготовленных карманов. Сибил не оставила в обществе пустоты, которую трудно было бы заполнить. Она была всего лишь одной из тысяч бабочек – может быть, окрашенной более изящно и порхавшей легче других, но все-таки обычной бабочкой.

Я сказал, что никто не выразил искреннего сожаления. Нет, не совсем так! Мэвис Клэр была искренне, до глубины души опечалена. Она не стала присылать цветов на гроб, а явилась на похороны сама и стояла в стороне, молча ожидая, пока засыпят могилу. И только когда кортеж великосветских плакальщиков покидал погост, она подошла и положила крестом белые лилии из своего сада на свеженасыпанный пригорок. Заметив это, я решил, что, прежде чем покину Уиллоусмир и уеду с Лусио на Восток (наше путешествие было отложено всего на пару недель из-за смерти Сибил), Мэвис должна узнать все.

И вот наступил день, когда я осуществил это намерение. Было дождливо и прохладно, и я нашел Мэвис в ее кабинете, сидящей у пылающего камина с маленьким терьером на коленях и верным сенбернаром у ее ног. Она была поглощена книгой, а сверху за ней наблюдала мраморная Паллада, непреклонная и строгая. Когда я вошел, Мэвис поднялась мне навстречу, отложив книгу и отпустив собачку. В ее ясных глазах и очертаниях милого рта читались сочувствие и жалость. Было отрадно видеть, как ей жаль меня, – и странно, что я не мог пожалеть себя сам. После нескольких смущенных слов приветствия я сел и молча наблюдал, как она, избегая моего взгляда, подкладывает поленья в огонь, чтобы они разгорелись ярче.

– Вы, наверное, знаете, – начал я откровенно, – что история о снотворном придумана ради соблюдения приличий и что моя жена отравилась намеренно?

Мэвис посмотрела на меня смущенно и с состраданием.

– Я боялась, что это так… – начала она взволнованно.

– О, тут не нужно ни бояться, ни надеяться, – прервал я ее. – Да, Сибил сделала это. А догадываетесь ли вы почему? Потому что обезумела от страсти, потому что она полюбила нечистой любовью моего друга Лусио Риманеса.

У Мэвис вырвался крик, и она присела, бледная и дрожащая.

– Вы наверняка умеете быстро читать, – продолжил я. – Профессиональная черта литератора – способность быстро просматривать книги и рукописи, улавливая их суть за несколько минут. Прочтите это! – И я протянул ей свернутые страницы предсмертного послания Сибил. – Позвольте мне остаться здесь и подождать, пока вы будете читать письмо и узнаете, что это была за женщина, и пока вы не решите, заслуживает ли она, несмотря на свою красоту, сожаления!

– Простите, – мягко сказала Мэвис, – но я бы не хотела читать то, что не предназначалось для моих глаз.

– Но письмо предназначалось для ваших глаз, – возразил я нетерпеливо. – Более того, оно, по-видимому, было адресовано всем сразу. Это послание не обращено ни к кому конкретно, но в нем есть упоминание о вас. Я умоляю – нет, настойчиво прошу вас это прочитать! Мне важно услышать ваше мнение и получить совет. Может быть, после прочтения вы подскажете, какую эпитафию следует выбить на надгробии, которое я собираюсь воздвигнуть, чтобы увековечить ее священную и дорогую память!

Я закрыл лицо рукой, скрывая горькую улыбку, которая выдавала мои мысли, и протянул ей рукопись. Мэвис взяла ее очень неохотно и, медленно развернув, принялась читать. Несколько минут стояла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине и ровным дыханием собак: оба пса теперь удобно расположились у огня. Я украдкой смотрел на женщину, славе которой завидовал, на стройную фигуру, на шелковистые волосы, на изящное лицо, на маленькую белую ручку классических очертаний, которая твердо и в то же время нежно держала исписанные листы бумаги. Такая рука могла принадлежать мраморной Психее. Я думал о том, какими ослами выставляют себя литераторы, наивно полагающие, что им удастся лишить такую женщину, как Мэвис Клэр, возможности достигнуть все блага славы или богатства. Такая головка, как у нее, хотя и покрытая светлыми локонами, не предназначена для подчинения низшим умам, будь то мужским или женским. Ее подбородок, нежно очерченный светом камина, свидетельствовал о душевной силе и неукротимом честолюбии, и все же… нежные глаза, нежные губы – не сулили ли они самую сладкую любовь, самую чистую страсть, которая когда-либо находила место в женском сердце?

Я погрузился в мечтательные раздумья о том, что не имело ничего общего с моим прошлым и настоящим. Время от времени, после долгих промежутков, Бог создает гениальную женщину с умом философа и душой ангела, и такая женщина способна прославить мир смертных, в котором обитает. Размышляя таким образом, я неотрывно смотрел на Мэвис Клэр и видел, как ее глаза наполняются слезами по мере чтения. Почему же она плачет, недоумевал я, над последним посланием Сибил, которое ничуть не тронуло меня самого? Когда ее голос, дрожащий от скорби, нарушил тишину, я вздрогнул, словно пробудившись ото сна.

Она встала, глядя на меня как на ужасное видение.

– О, как вы слепы! – воскликнула она. – Разве вы не