имение – Уиллоусмир, не без удовольствия полагая, что этот расточительный джентльмен обязан возвращением своего имущества мне, хотя я был просто писателем, одним из «тех людей», которым, как воображают милорды, они могут иногда «оказывать покровительство», чтобы потом снова преспокойно забыть о них. Самонадеянные дураки не знают, что обладатель блестящего пера, уязвленный незаслуженным пренебрежением, может и отомстить! В каком-то смысле я радовался и тому, что дочь американского железнодорожного короля, доказывая свое «графство», поселится в почтенном старом доме и будет любоваться своим хорошеньким личиком в том самом зеркале, с помощью которого Сибил наблюдала за наступлением своей смерти. Не знаю, чем мне понравилась эта идея, ведь я не питал зла к Диане Чесни: она была вульгарна, но безобидна и, вероятно, в качестве хозяйки Уиллоусмир-корта окажется не хуже моей жены.

Среди прочих дел, я уволил своего лакея Морриса, чем сделал его несчастным, но подарил ему тысячу фунтов, чтобы он женился и открыл свое дело. Несчастным он стал потому, что никак не мог решить, чем именно заняться, какая профессия принесет больше дохода. Кроме того, хотя он и «приглядывался» к нескольким молодым женщинам, он не мог решить, кто из них будет менее расточительной и более полезной в качестве кухарки и домохозяйки. Любовь к деньгам и желание их умножить отравили его дни, а моя неожиданная щедрость обременила такими неприятностями, что лишила сна и аппетита. Однако меня не волновали его заботы, и я не дал Моррису никаких советов, ни хороших, ни плохих. Других слуг я отпустил, причем каждый из них получил в подарок значительную сумму денег – не потому, что мне хотелось им помочь, а чтобы они поминали меня добром. Единственный способ сохранить о себе добрую память в этом мире – заплатить за это!

Я заказал памятник Сибил известному итальянскому скульптору, поскольку английские скульпторы никуда не годились. Изящный памятник из чистейшего белого мрамора должен был представлять собой устремленного в полет ангела с лицом Сибил, точно скопированным с ее портрета. Ибо как бы ужасна ни была женщина при жизни, по всем законам социального лицемерия после смерти из нее следует сделать ангела!

Незадолго до отъезда пришло известие о внезапной кончине Джона Каррингтона, по прозвищу Боффлз, – моего старого товарища по колледжу. Он задохнулся от ртутных паров во время занятий «ретортацией» своего золота и умер в ужасных мучениях. В другое время эта новость глубоко тронула бы меня, но теперь я почти не сожалел о нем. Я ничего не слышал о Каррингтоне с тех пор, как обрел свое состояние: он ни разу не прислал мне даже поздравительной открытки. Исполненный чувства собственной значимости, я расценил это как непростительное пренебрежение с его стороны и после его смерти переживал не больше, чем любой из нас при потере приятеля. Нам действительно некогда сожалеть, и потом – сколько людей вокруг умирает! Мы сами отчаянно спешим к смерти! Меня не трогали вещи, не касавшиеся непосредственно моих личных интересов, и у меня не осталось привязанностей, если только не называть привязанностью смутную нежность, которую я испытывал к Мэвис Клэр. Но, честно говоря, это чувство было не чем иным, как желанием утешения. Мне хотелось сказать свету: «Вот женщина, которой вы воздаете такие почести, которую венчаете лаврами, – и она любит меня, она не ваша, а моя!» Желание это было корыстным, эгоистичным и не заслуживало другого названия, кроме себялюбия.

Что касается моего отношения к князю Риманесу, то оно тоже менялось. Моя очарованность им, та власть, которую он имел надо мной, оставались столь же сильны, как и прежде, но я часто обнаруживал, что тщательно изучаю его и делаю это, как ни странно, против собственной воли. По временам каждый его взгляд, каждый жест казался мне исполненным смысла. Меня необычайно влекло к Лусио, но вместе с тем в моей душе росло тревожное чувство сомнения и страха, болезненное желание узнать о нем больше, чем он сам рассказывал. Бывали и минуты, когда я испытывал приступы необъяснимого отвращения к нему. Эти приступы, словно морские валы, отбрасывали меня и оставляли потрясенным от непонятного страха. Особенно остро такие ощущения овладевали мной, когда я оказался наедине с ним в бескрайнем море, отрезанный на время от всякого другого общества. Я начал замечать многие вещи, к которым был раньше слеп или не замечал за своими заботами.

Так, неприятное присутствие Амиэля, исполнявшего на яхте обязанности главного стюарда, вызывало у меня теперь какие-то смутные опасения. Темные и отталкивающие лица команды преследовали меня даже во сне. Однажды, перегнувшись через борт и бездумно глядя вниз в бездонную глубину, я задумался о чудесах Востока, об историях магов, которые с помощью своей беззаконной науки губили людей или очаровывали так, что те полностью лишались воли. Не знаю почему, но эта мимолетная мысль привела меня в глубокое уныние. А когда я взглянул вверх, небо вдруг потемнело, и лицо матроса, который стоял рядом со мной, надраивая медный поручень, показалось угрожающим и зловещим. Я решил перейти на другую сторону палубы, но тут чья-то рука ласково легла мне на плечо.

Повернувшись, я увидел печальные и выразительные глаза Лусио.

– Вас утомило наше путешествие, Джеффри? – спросил он. – Устали от этих двух подобий вечности – бесконечных неба и моря? Боюсь, я угадал! Человек быстро утомляется от сознания собственной малости и бессилия, когда оказывается на шаткой доске между воздухом и океаном. Однако мы путешествуем со скоростью, какую позволяет развить электричество, и эта яхта несет нас гораздо быстрее, чем кажется.

Я не ответил и, взяв его под руку, медленно двинулся вперед. Я чувствовал, что он глядит на меня, но избегал встретиться с ним глазами.

– Вы думали о вашей жене? – спросил он тихо и, как мне показалось, сочувственно. – Я избегал, по известным вам причинам, любых намеков на трагический конец этого прекрасного создания. Красота – увы! – так часто подвержена истерии! И все же, если бы у вас сохранилась хоть капля веры, вы бы знали, что она теперь ангел!

Я остановился и посмотрел прямо на него. На его изящных губах появилась мечтательная улыбка.

– Ангел! – медленно повторил я. – Или демон? Кто она теперь, скажите? Вы ведь иногда утверждаете, что верите в рай и ад?

Он молчал, продолжая улыбаться по-прежнему.

– Говорите! – резко сказал я. – Можете быть со мной откровенны. Ангел или демон – кто она теперь?

– Мой дорогой Джеффри… – начал он мягко и серьезно. – Женщина всегда ангел – и здесь, и в будущей жизни!

Я горько рассмеялся:

– Если