примет гигантские масштабы. Нет ни малейшего сомнения, что ни один из живших в те времена рыцарей не подходил для этого дела лучше, чем он.

У ла Валетта была ручная львица, настолько преданная ему, что спала у него в ногах, как невинный агнец. Еще у него был попугай. Словарный запас этой старой птицы с Малайского архипелага был невероятно богохулен по сравнению с изысканной речью хозяина. Великий магистр любил охоту и поэзию, и ему не было равных во владении мечом.

Ла Валетт, потомок дворянского рода из Прованса и рьяный поборник веры, не знал снисхождения к слабостям, не прощал неуважения и был внимателен к мелочам.

Даже враги считали его талантливым политиком, храбрым воином и человеком чести. Даже враги понимали, что он, как и Сулейман, не просто великий человек своей эпохи, но и один из лучших умов этого времени. Даже враги понимали, что он, как и Тургут, не просто воин веры, но и человек простой и достойный.

Воистину стоит прочесть, что о нем писал Тургут-реис:

«Из всех неверных, с кем я сталкивался на море, не было человека более талантливого, более несгибаемого в своей вере, чем доблестный рыцарь ла Валетт. В молодости мы сталкивались с ним дважды.

Наша первая встреча произошла, когда его взял в плен Куст-Али, превосходный мореплаватель, которому удалось потопить галеру ордена и заковать в цепи капитана. Целый год ла Валетт провел гребцом на галере. Мне выпало побывать на том корабле и увидеть, что его, не простого солдата, а рыцаря, уважаемого человека, прирожденного лидера, безжалостно приковали к нижней скамье, где в силу особенностей расположения на него с верхних скамей регулярно стекала моча рабов – людей совершенно не его масштаба, христиан куда более низкого происхождения и положения, чем он. Мне было жалко смотреть на такую потерю достоинства, и я приказал пересадить его на другую скамью, где его обдувал свежий морской ветер, а сверху попадала моча лишь его хозяев-мусульман.

Это был акт сострадания, о котором я ничуть не жалею, просто небольшой знак внимания к лучшему среди врагов. Я знаю, что он оценил мою доброту. От судьбы не уйдешь, и в месяце шаввале 946 года я и сам попал в плен [Примеч. ред.: май 1540 года] после долгой погони за превосходящими наши силами неверных. В Генуе меня заковали в цепи, и четыре года я провел на веслах. И по сей день я ношу на спине шрамы от кнутов моих христианских хозяев, и ношу их с гордостью. Я ношу их во имя Аллаха, ведь Ему было угодно, чтобы я послужил Ему так. Я стократно отплатил им за каждый из этих шрамов, однако не жаловался на свою судьбу и не жаждал отомстить за собственные невзгоды.

Будучи закованным в цепи, как-то раз в порту я увидел ла Валетта, которого к тому времени уже давно выкупило братство. Он ступил на палубу корабля – высокий, горделивый и одетый в цвета своего ордена. Бывший галерный раб сейчас держался как монарх. Он был ученым человеком. В первую нашу встречу он говорил на греческом, испанском и итальянском не хуже меня и гораздо лучше по-французски, теперь же он в совершенстве овладел турецким и арабским, которые, несомненно, выучил за время, проведенное в рабстве. Я похвалил его за знания, отметив, что годы на скамье гребцов не прошли даром и теперь он может обмениваться со мной взаимными оскорблениями на моем родном языке – языке поэзии ислама.

– Почту за честь оскорбить вас на любом языке по вашему усмотрению, маэстро. Однако, учитывая ваше незавидное положение, – он показал на мои цепи, – оскорбления кажутся мне неуместными. Таков закон войны.

– Это лишь очередной поворот судьбы, – ответил я. – Однажды колесо Фортуны снова повернется, и я выйду на свободу.

– Мы оба наверняка хорошо запомним этот день, – добродушно улыбнулся он.

Итак, мы оба сидели на скамье гребцов: де ла Валетт на мусульманской галере, я – на христианской, оба были прикованы цепями. Через три года после нашей последней встречи за меня наконец заплатили выкуп. Де ла Валетт сделал так, что враги пожалели, что отпустили его, так и я, подобно ему, каждый день стремлюсь к тому, чтобы и он жалел, что отпустил меня.

Только неверный может считать такую жизнь прожитой зря! Если бы наши паруса наполнял один и тот же ветер, мы бы стали прекрасной командой!

Как и я, он посвятил свою жизнь служению вере. Сражался за свой орден на Родосе, пока Сулейман не отвоевал у них остров. Был губернатором Триполи, пока я не отобрал у рыцарей этот город. Теперь он строит монастырь на Мальте. В один прекрасный день султан и я заберем у него и это.

Однажды мы с ним встретимся, только я и он. В этом не может быть никаких сомнений».

Из дневников Тургут-реиса, хранящихся в мореходных архивах сераля Топкапы

Из тома V. Орден Святого Иоанна, а также из тома III. Корсары и беи Варварийского берега

Глава 27

Мальта. 1560 год

Кристиан де Врис стоял у входа в хирургическую палатку на небольшом полуострове Сенглеа. За его спиной под нещадно палящим утренним солнцем неспешно крутились лопасти ветряной мельницы, а за ней на склоне горы возвышался форт Сант-Мишель, один из трех фортов, защищавших Великую гавань. Главным был форт Сант-Анджело, видневшийся на дальнем конце полуострова, где находился Биргу. На противоположной стороне самого большого полуострова, недалеко от горы Шиберрас, внешний вход в гавань охранял скромный форт Сант-Эльмо.

Кристиан пробыл в ордене уже семь лет. По прибытии на Мальту он, как и все новички, отслужил три так называемых каравана на галерах ордена, что заняло у него в общей сложности три года. Когда эта часть обязанностей была выполнена, Кристиан вздохнул с облегчением. Он ненавидел море и все, что с ним связано: вонь на галерах, жестокость обеих сторон в морских битвах, да и тошноту, которую так и не смог преодолеть. Все эти годы он был корабельным хирургом – сначала неофициально, поскольку у него имелись все необходимые навыки, но не было лицензии. Его отец, граф Арно, слышал об этом положении дел, но не пытался вмешиваться. Он слишком хорошо знал, что ни одному рыцарю ордена Святого Иоанна, какую бы должность он ни занимал, не удастся долго избегать ратных дел, а для чести семьи главным было, чтобы Кристиан оставался в ордене.

Теперь Кристиан работал в Священном лазарете в Биргу, а жил по соседству, в оберже Франции. Большинство рыцарей, закончив службу, покидали Мальту и возвращались на родину зарабатывать деньги для ордена в своих поместьях или с помощью собственных галер охотиться за кораблями неверных. После трех караванов Кристиан мог бы вернуться во Францию, но здесь, на Мальте, ему удалось сдать экзамен по хирургии и получить лицензию. Его совершенно не волновали политические или военные цели ордена, но изначально орден был основан госпитальерами, и их госпиталь в Биргу на тот момент был одним из лучших в мире, поэтому Кристиан с радостью остался там. Он вел практику под руководством великого госпитальера Габриэля Черальты, управлявшего госпиталем ордена. К тому же Черальта был пилье французского ланга.

Кристиан до смерти устал. Два дня он почти не спал, а зрелище, увиденное в гавани, подсказало ему, что и сегодня поспать тоже не удастся. От Гэлли-Крик до самой гавани выстроился длинный ряд галер, ожидавших возможности выгрузить на берег истекающих кровью после битв солдат и рабов. Несколько кораблей с разбитыми в щепки веслами и изодранными в лохмотья парусами уже причалили. С каждым часом сюда прибывало все больше и больше кораблей, в панике спасавшихся бегством с Джербы у побережья Африки. После окончания эпидемии и до прихода Тургута христианский флот потерял около восемнадцати тысяч человек из изначальных двадцати пяти.

Жертв обычно выгружали в Калкара-Крик, на восточном берегу Биргу, неподалеку от Священного лазарета. Но сейчас их было слишком много, и в лазарете не хватало коек. Великий магистр приказал срочно поставить хирургические палатки на свободных пространствах полуострова Сенглеа, чтобы принять всех нуждающихся. Раненых клали на носилки и переправляли на другую сторону залива. Там их грузили на запряженные ослами телеги и везли в белые палатки, где их ждал или нож хирурга, или смерть от лихорадки, после которых в живых осталась лишь одна десятая часть