Более всего – исповедальностью, вызывавшей порой ассоциации с великими исповедями Августина, Руссо, Льва Толстого. Воспоминания написаны были с такой предельной искренностью и откровенностью, когда, не оглядываясь на пересуды людей, обрашаются к суду Божьему. Наиболее полная публикация «Воспоминаний» Натальи Васильевны, увидевшая свет в 1977 году, не без купюр. Впрочем, может быть, это и оправданно.

Я, как просила Наталья Васильевна, отозвался на ее воспоминания письмом. Владимир Дмитриевич, на этот раз присутствовавший при моей встрече с Натальей Васильевной, погрозил пальцем и со смешком в голосе: «Ну, ну, милостивые сударь и сударыня, не пора ли мне вступиться за интересы Натальи Владимировны». Владимир Дмитриевич предполагал опубликовать воспоминания Натальи Васильевны в сборнике «Звенья». День спустя – в день отъезда из Москвы – Наталья Васильевна позвонила ко мне по телефону, благодарила за письмо, побудившее ее повременить со вручением рукописи Владимиру Дмитриевичу, чем, по ее словам, весьма огорчила Владимира Дмитриевича.

Через несколько недель после знакомства с Натальей Васильевной я получил командировку в Ленинград, уже в должности заместителя директора Музея истории религии по научной части.

В первый же день приезда я рассказал Наташе о встрече с необыкновенной женщиной, о ее мемуарах, о своем письме-отзыве – черновик письма я привез с собой. Наташа заинтересовалась и, судя по впечатлению от моего письма, кажется, поверила моему восторженному рассказу. С ее позволения, думаю, не вполне добровольного, я позвонил Наталье Васильевне и получил приглашение сегодня же, часам к шести вечера, посетить ее, на что ответил радостным согласием. По отношению к Наташе это было бестактным и эгоистическим поступком. Он не вызвал упрека. Наташа сама обладала способностью живо увлекаться интересными людьми, ни словом не возразила, отчасти поняв меня, а более всего из‐за чувства гордости. Мне хуже было то, что произошло и заслуживало строгого осуждения.

Я приехал к Наталье Васильевне в назначенное время. Встреча была радостной, за беседой незаметно летело время. В два часа ночи Наталья Васильевна сервировала стол. Беседа продолжилась. Она текла с возрастающим интересом к обсуждавшимся темам и, признаюсь, друг к другу. Говорили об общем и особенном в процессе художественного творчества, о гражданских позициях художника, о чуждом и враждебном искусству вторжению в него извне, варварскому, насильническому, топчущему душу, – о године шельмования Ахматовой и Зощенко. Жертвой этого лихого года стали и Наталья Васильевна, сборник ее стихов, написанных в блокадном Ленинграде, и принятый к публикации, – уже имелась технически подготовленная к набору машинопись, – был отвергнут и возвращен. Говорили о многом, и хотя стихов не читали, но поэзия, с большой буквы Поэзия, была третьим незримым собеседником, одухотворявшим встречу. Казалось, все еще продолжается день, но я спохватился: пора белых ночей еще не миновала. Я и не взглянул на часы. Было стыдно и горько. Я оскорбил самого любимого мной человека, поддался соблазну, пусть и чистому. Что за наваждение! Прощаясь, Наталья Васильевна подарила мне тот самый наборный экземпляр стихов, который был возвращен ей издательством. На внутренней стороне обложки написала: «Александру Ильичу Клибанову на память о нечаянной радости нашей встречи. Наталья Крандиевская-Толстая. 21 июля 1946 года». Удалось поймать такси, доставившее меня, «блудного сына», к дому. Было пять часов утра.

Наташа не ложилась спать. Волновалась. Терялась в догадках, не знала, что со мной приключилось и где меня искать. Дверь в квартиру была открыта. Наташа услышала шум автомобиля и догадалась, что это я. Никаких «сцен» не последовало – это не было принято в нашем обиходе. Мне предстояло тягостное объяснение, тем более тягостное, что ничего нельзя было объяснить. Я только молвил: «Прости» – передал ей в руки подарок Натальи Васильевны. Он и послужил «объяснением», наиболее убедительным из возможных. За давностью лет я не могу воспроизвести в памяти психологическую ситуацию, столь трудную для нас обоих. Выход из нее нашла Наташа, взявшись за чтение стихов Натальи Васильевны. Она читала до восьми утра, а к девяти ей следовало быть на работе. Полная тревоги и обиды бессонная ночь разрешилась примирением. Наташа все поняла и все простила.

В это мое посещение Ленинграда я познакомил Наташу с Натальей Васильевной. Было положено начало их общению, продолжавшемуся без перерывов до смерти Натальи Васильевны в 1963 году. Были ли эти отношения идиллическими? Нет, конечно.

Во взаимоотношениях людей, особенно близких друг другу, никогда не обходится без размолвок, недоразумений, недопонимания, неприятия чего-то. Чем выраженней в человеке индивидуальное начало, тем шире поле для взаимных претензий. Феокриту и Вергилию удавались их идиллии как раз ценой усреднения индивидуальности их героев. Были бы сродство душ и сопритяжение интеллектов. Все прочее преходяще, всего верней – вспышки ревности дорожащих друг другом людей.

(Я прервал прямую нить изложения. Боже упаси заподозрить меня в каком-то недобром умысле. Я пишу впрок, желая быть правильно понятым читателем, перед которым пройдут – и не раз – случаи осложнений моих отношений с людьми, всяких «накладок» на эти отношения. И еще: многие суждения и оценки, содержащиеся в моих письмах, я бы ныне не повторил. Но и те из них, которые представляются мне по своему существу несостоятельными, остаются состоятельными как факты моей духовной биографии. Однако повествование мое не автобиография. У него иная задача, и чтобы определить ее и что-то сказать о душевном состоянии, в котором работаю, вернусь к прерванному).

Мы, т. е. Наташа и я, пользовались доверием Натальи Васильевны настолько, что она знакомила нас со своим личным архивом. Позволяла делать выписки, если что-то западало в душу или привлекало значительностью фактов, событий, характеристик. Среди них письмо Владимира Дмитриевича Наталье Васильевне от 6 февраля 1946 года, переписанное мной: «Письма, конечно, вам надо все лично подготовить, чтобы комментарии исходили от вас, а не от какого-то третьего лица, как это часто бывает, которое относится к этим самым животрепещущим из человеческих писаний как к мертвой ткани, не чувствуя всего того, что под ней бьется, и я думаю, что только тот, кто писал или получал эти письма, тот сможет написать к ним действительно жизненные комментарии». Из ответного письма Натальи Васильевны: «Сейчас я пишу самую ответственную часть моей книги, историю моих отношений с Алексеем Николаевичем, наш роман от первых дней и до конца.

В ходе этой работы придется писать комментарий к его письмам, которых у меня очень много. Надо торопиться с этой работой, ибо хочется привести все в порядок, а годы уже такие, что всегда есть риск недоделать, не довести до конца, не успеть».

Переписку нашу успела подготовить Наташа,