О, я ему был нужен, то есть не я, а документ! Насчет меня унего составились тоже два плана. Первый состоял в том, что если уж нельзяиначе, то действовать со мной вместе и взять меня в половину, предварительноовладев мною и нравственно и физически. Но второй план улыбался ему гораздобольше; он состоял в том, чтоб надуть меня как мальчишку и выкрасть у менядокумент или даже просто отнять его у меня силой. Этот план был излюблен ивзлелеян в мечтах его. Повторяю: было одно такое обстоятельство, через котороеон почти не сомневался в успехе второго плана, но, как сказал уже я, объяснюэто после. Во всяком случае, ждал меня с судорожным нетерпением: все от менязависело, все шаги и на что решиться.

И надо ему отдать справедливость: до времени он себявыдержал, несмотря на горячность. Он не являлся ко мне на дом во время болезни— раз только приходил и виделся с Версиловым; он не тревожил, не пугал меня,сохранил передо мной ко дню и часу моего выхода вид самой полной независимости.Насчет же того, что я мог передать, или сообщить, или уничтожить документ, то вэтом он был спокоен. Из моих слов у него он мог заключить, как я сам дорожутайной и как боюсь, чтобы кто не узнал про документ. А что я приду к немупервому, а не к кому другому, в первый же день по выздоровлении, то и в этом онне сомневался нимало: Настасья Егоровна приходила ко мне отчасти по егоприказанию, и он знал, что любопытство и страх уже возбуждены, что я невыдержу… Да к тому же он взял все меры, мог знать даже день моего выхода, такчто я никак не мог от него отвернуться, если б даже захотел того.

Но если ждал меня Ламберт, то еще пуще, может быть, ждаламеня Анна Андреевна. Прямо скажу: Ламберт отчасти мог быть и прав, готовясь ейизменить, и вина была на ее стороне. Несмотря на несомненное их соглашение (вкакой форме, не знаю, но в котором не сомневаюсь), — Анна Андреевна до самойпоследней минуты была с ним не вполне откровенна. Не раскрылась на всюраспашку. Она намекнула ему на все согласия с своей стороны и на все обещания —но только лишь намекнула; выслушала, может быть, весь его план до подробностей,но одобрила лишь молчанием. Я имею твердые данные так заключить, а причинавсему та, что — ждала меня. Она лучше хотела иметь дело со мной, чем смерзавцем Ламбертом, — вот несомненный для меня факт! Это я понимаю; но ошибкаее состояла в том, что это понял наконец и Ламберт. А ему слишком было быневыгодно, если б она, мимо его, выманила у меня документ и вошла бы со мной всоглашение. К тому же в то время он уже был уверен в крепости «дела». Другой бына его месте трусил и все бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок, снетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их всехподлыми; такой усумниться не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевнывсе главнейшие подтверждения.

Последнее словечко и важнейшее: знал ли что-нибудь к томудню Версилов и участвовал ли уже тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах сЛамбертом? Нет, нет и нет, тогда еще нет, хотя, может быть, уже было закинутороковое словцо… Но довольно, довольно, я слишком забегаю вперед.

Ну, а я-то что же? Знал ли я что-нибудь и что я знал ко днювыхода? Начиная это entrefilet, я уведомил, что ничего не знал ко дню выхода,что узнал обо всем слишком позже и даже тогда, когда уже все совершилось. Этоправда, но так ли вполне? Нет, не так; я уже знал кое-что несомненно, знал дажеслишком много, но как? Пусть читатель вспомнит про сон! Если уж мог быть такойсон, если уж мог он вырваться из моего сердца и так формулироваться, то,значит, я страшно много — не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчасразъяснил и что в самом деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось».Знания не было, но сердце билось от предчувствий, и злые духи уже овладелимоими снами. И вот к этакому человеку я рвался, вполне зная, что это зачеловек, и предчувствуя даже подробности! И зачем я рвался? Представьте: мнетеперь, вот в эту самую минуту, как я пишу, кажется, что я уже тогда знал вовсех подробностях, зачем я рвался к нему, тогда как, опять-таки, я еще ничегоне знал. Может быть читатель это поймет. А теперь — к делу, и факт за фактом.

Началось с того, что еще за два дня до моего выхода Лизаворотилась ввечеру вся в тревоге. Она была страшно оскорблена; и действительно,с нею случилось нечто нестерпимое.

Я упомянул уже о ее сношениях с Васиным. Она пошла к нему непотому лишь, чтоб показать нам, что в нас не нуждается, а и потому, чтодействительно ценила Васина. Знакомство их началось еще с Луги, и мне всегдаказалось, что Васин был к ней неравнодушен. В несчастии, ее поразившем, онаестественно могла пожелать совета от ума твердого, спокойного, всегдавозвышенного, который предполагала в Васине. К тому же женщины небольшиемастерицы в оценке мужских умов, если человек им нравится, и парадоксы судовольствием принимают за строгие выводы, если те согласны с их собственнымижеланиями. В Васине Лиза любила симпатию к своему положению и, как показалосьей с первых разов, симпатию и к князю. Подозревая притом его чувства к себе,она не могла не оценить в нем симпатии к его сопернику. Князь же, которому онасама передала, что ходит иногда советоваться к Васину, принял это известие счрезвычайным беспокойством с самого первого раза; он стал ревновать ее. Лизабыла этим оскорблена, так что нарочно уже продолжала сношения с Васиным. Князьпримолк, но был мрачен. Лиза же сама мне потом призналась (очень долго спустя),что Васин даже очень скоро перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, иименно это-то вечное ровное спокойствие, столь понравившееся ей вначале,показалось ей потом довольно неприглядным. Казалось бы, он был деловит идействительно дал ей несколько хороших с виду советов, но все эти советы, какнарочно, оказались неисполнимыми. Судил же иногда слишком свысока и нисколькоперед нею не конфузясь, — не конфузясь, чем дальше, тем больше, — что иприписала она возраставшему и невольному его пренебрежению к ее положению. Разона поблагодарила его за то, что он, постоянно ко мне благодушен и, будучи таквыше меня по уму, разговаривает со мной как с ровней (то есть передала ему моиже слова). Он ей ответил:

— Это не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в немникакой разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Яко всем одинаков, потому что в моих глазах все одинаковы.

— Как, неужели не видите различий?

— О, конечно, все чем-нибудь друг от друга разнятся, но вмоих глазах различий не существует, потому что различия людей до меня некасаются; для меня все равны и все равно, а потому я со всеми одинаково добр.

— И вам так не скучно?

— Нет; я всегда доволен собой.

— И вы ничего не желаете?

— Как не желать? но не очень. Мне почти ничего не надо, нирубля сверх. Я в золотом платье и я как есть — это все равно; золотое платьеничего не прибавит Васину. Куски не соблазняют меня: могут ли места или почестистоить того места, которого я стою?