объединить их внутри партии в качестве самостоятельной политической силы. Вся практическая работа на протяжении последующих лет и вплоть до настоящего момента, систематические встречи и налаживание связей между участниками зиновьевской оппозиции, обсуждение всех актуальных вопросов из политической жизни страны привели к воссозданию зиновьевской контрреволюционной организации в Ленинграде, существовавшей до последнего времени[813].

Тартаковская говорила о контрреволюции не на уровне убеждений, а на уровне организации – с точки зрения ЦК, сохранение зиновьевской структуры было само по себе высшим предательством.

Путь к полному покаянию мужа Тартаковской, студента Ленинградского политехнического института Евгения Тимофеевича Тимофеева, был не менее тернистым и долгим: «Во время XV съезда, когда Зиновьев и его ближайшее окружение подали заявление о том, что они убедились в ошибочности своей линии, я был крайне возмущен этим поступком, так как считал его со стороны их двурушничеством, с одной стороны, и предательством по отношению к нам (более рядовым оппозиционерам), с другой. Я считал невозможным заявить партии, что убедился в нашей неправоте, когда на самом деле этого не думал». Вскоре ЦК направил Тимофеева на работу в Семипалатинск, откуда он вел активную переписку оппозиционного характера с Саркисом (Минусинск), Сафаровым (Ачинск) и Вардиным (Бийск). В марте 1928 года Евгений Тимофеевич написал заявление в ЦКК, в котором указывал: «полностью разделяю генеральную линию, но думаю, что она (генеральная линия) идет по пути, предлагавшемся оппозицией». Заявление было найдено ЦКК «неудовлетворительным». В июне 1928 года Тимофеев наконец смог заставить себя написать правильное заявление «и заявить о своем несогласии с платформой оппозиции к XV съезду. Должен признать, что некоторые остатки оппозиционных взглядов у меня тогда еще существовали, и мне казалось, что партия в 1928 г. делает в деревенском вопросе то, что оппозиция предлагала в 1925 г.» Эти «последние остатки» ему суждено было «изжить» только в 1929 году[814].

Обо всех этих «маневрах» был отлично информирован один из главных фигурантов «ленинградского дела», заместитель заведующего организационным отделом Ленсовета Николай Петрович Мясников. «Со мной, – свидетельствовал он, – был связан Ширяев Дмитрий, инженер Института металлов. Он женат на сестре жены Евдокимова, связан с последним и всегда информировал меня о настроениях последнего». Ширяев же был связан не только с Тартаковской, но и с Давидом Шейнбергом, который вел вместе с Мясниковым в Новосибирске «активную фракционную работу». В конце лета 1928 года на квартире у В. Левина состоялось конспиративное заседание, где присутствовали Левин, Морозов, Мясников, Ефим Коршунов, студент Промакадемии, и еще кто-то, кого сейчас Мясников не помнил. «На заседание явился Шаров Я., который от имени Зиновьева и Каменева передал директиву о необходимости обработать всех еще не подавших заявлений о подаче заявлений с отказом от своих взглядов для возвращения в партию и сохранения своих сил к будущей борьбе»[815].

Некоторое время Петр Тарасов тоже не горел особым желанием солидаризироваться с подписантами заявления 23‑х («правые»). На чистке 1934 года в Кузбассе он рассказывал: «Я так себя и вел: когда я приехал в Ленинград, не жил с Евдокимовым, со своим тестем, считал их [зиновьевцев] изменниками»[816]. Следователю он говорил уже после своего ареста, что в 1928 году преимущественной темой разговоров являлся вопрос об отношении к решениям XV съезда. На этой почве

…в рядах зиновьевской группы начался процесс расслоения. Вернувшись в январе 1928 в Ленинград (из Томска), я, прежде всего, информировался об отношении самих подписавших заявление 23‑х к содержанию этого заявления, т. к. не верил в искренность их заявления. Из разговоров с Г. Евдокимовым, Н. Мясниковым, а позднее с другими участниками зиновьевской группы, я понял, что заявление 23‑х независимо от его содержания по существу не есть отказ от взглядов оппозиционного блока изображенных в «платформе 13», а вынужденное заявление, ставящее целью сохранить себя в рядах партии для последующей борьбы с партийным руководством. В разговорах со мной Г. Евдокимов, оставляя в стороне вопросы существа разногласий, твердил мне одно, что «нужно обязательно, какой угодно ценой возвращаться в ряды партии», что «вне партии нельзя продолжать борьбу, – это бессмысленно, это неизбежно приведет к позициям троцкистов, к положению борющихся против советской власти, приведет, в конце концов, в лагерь контрреволюции».

Я в то время категорически отказался присоединиться к заявлению 23‑х и сделал заявление о подчинении решениям XV съезда с отказом от пропаганды взглядов осужденных съездом и полном организационном разоружении. Я утверждал, что нельзя отказываться от взглядов, что ни один рабочий не будет слушать людей, которые сегодня защищают взгляды, осужденные ими вчера. В свете этих взглядов об отношении к решениям XV съезда у меня были частные разговоры в 1928 при встречах с Цатуровым, Мандельштамом, Румянцевым, Тарасовым И., Соболем, Лукиным, Суровым и рядом других перечисленных выше. Вторичное заявление в ЦКК долгое время вынашивалось в кругу перечисленных участников зиновьевской группы и подано было лишь летом 1928. Для меня совершенно ясно, что по сути дела долгий процесс «рождения» нового заявления был вызван не желанием изжить оппозиционные убеждения, а желанием наиболее искусно замаскировать двурушнический характер заявления, поменьше компрометировать свои взгляды и прошлую до XV съезда антипартийную борьбу[817].

В конце концов Евдокимов сумел переубедить Петра Тарасова, и после 2–3 месяцев независимого существования в Ленинграде он вернулся в квартиру к своему тестю и стал с ним жить: взгляды, дескать, поменялись. Ширяев объяснял этот отход как тактический маневр. Группа зиновьевцев, ленинградских комсомольских работников, среди них и Петр Тарасов, «…резко выступала против отхода и отказа от дальнейшей фракционной борьбы, однако согласилась на подачу заявления, оставаясь в действительности при своих враждебных партии взглядах во всех основных вопросах партийной жизни».

Линию на «самосохранение» оппозиционного общения занимал и Ширяев, подавая заявление об отходе от оппозиции. Отход был чисто формальный, «я остался при прежних своих взглядах и в ряде вопросов не разделял политику партии, соглашаясь, однако, с решениями съезда по организационным вопросам»[818].

Тут важно было учесть местную традицию, объяснял он в 1935 году:

В жизни тогдашнего Ленинграда были такие черты, такие факторы, которые облегчали нам наши фракционные задачи и которые, можно сказать, давали попутный ветер на наши фракционные паруса. Таким фактором были, прежде всего, некоторые особые свойства и черты тогдашних ленинградских партийных «верхов». Еще с давних пор, еще при жизни В. И., я и другие участники ленинградской партийной верхушки культивировали в Питере некий особый вид «независимости» от ЦК. Некая «база» для этого была в том факте, что Питер раньше был столицей, первым центром революции. После переезда ЦК и советского правительства в Москву у нас создавалась психология, что теперь