собственную речь. Признательные показания превращались в пусть необходимую, но пустую форму. Именно в этом ключе нужно рассматривать интерпретацию дружеской поддержки среди бывших оппозиционеров как пример функционирования скрытого центра. Прямая речь, не управляемая ЦК и связывающая коммунистов с кем-либо еще помимо ЦК и Сталина, мгновенно дискредитировалась.

Как ни странно, у «безвожденцев» был вождь или что-то вроде того, а имя ему было – Георгий Иванович Сафаров. Сафаров был значимой фигурой в Ленинграде времен «Новой оппозиции», по его наущению Румянцев и Котолынов налетали в 1925 году на эмиссара ЦК, приехавшего на ленинградскую партийную конференцию. Пользуясь своим авторитетом в их глазах, из ачинской ссылки Сафаров слал им в 1928 году инструкции «воздерживаться от подачи заявлений с признанием своей вины». Вскоре, однако, после возвращения в Ленинград Сафаров резко сменил курс, похвалив «великий перелом» в политике ЦК. Молодые решительно выступили против его директивы – назад в партию! – рассматривая наступление на кулачество как «преходящий маневр, который быстро сменится поворотом направо», по словам Сафарова, не разделявшего подобных взглядов: «Я в своем докладе ставил вопрос таким образом[:] наступление на кулачество и капиталистические элементы развернулось. Остаться вне партии – значит, уклониться от этой борьбы и оказаться союзником кулака. Внутрипартийная демократия, говорил я, подразумевая под этим то, что троцкистско-зиновьевцы называли „внутрипартийной демократией“, т. е. свободу борьбы против линии партии, придет вслед за развертыванием социалистического наступления. Сейчас отказ от поддержки ЦК означает троцкизм, борьбу за вторую партию»[799].

Метаморфоза Сафарова вызвала реакцию: «Даже бешеный пришел к нам!» С новым курсом не согласилась, однако, группа хорошей знакомой Петра Тарасова, Марии Яковлевны Натансон из Электротехнического института (ЛЭТИ). Некоторые члены группы молодых были крайне возмущены капитуляцией и распадом «безвожденцев»[800]. В памяти Котолынова сохранилось совещание лета 1928 года на квартире Николая Львовича Иохеля на Васильевском острове в присутствии 12–13 человек. Читалось и перечитывалось письмо Сафарова, которое привез И. И. Тарасов из Москвы, с предложением свернуть знамена и капитулировать перед ЦК: «В то время я, Румянцев и Тарасов составили заявление о приеме нас в партию. На совещании с санкции парторганов мы вели работу за сбор подписей под нашим заявлением». Котолынов помнил, что Лукин и Суров выступали против – истинным оппозиционерам нельзя было поступаться своими принципами, это сбило бы с толку пролетариат[801].

На протяжении 2½–3 лет московская квартира Гертика на Арбатской площади являлась «штаб-квартирой деятелей и участников зиновьевской организации»[802]. Гертик помнил, что «мою московскую квартиру продолжали посещать большинство товарищей, приезжавших из провинции в Москву, а также собирались у меня и москвичи-зиновьевцы. Так было до конца января 1930 года, когда я переехал на другую квартиру – две маленьких комнаты в общей квартире, не представляющих таких удобств для нелегальной работы, как старая квартира. На новой квартире посещать меня продолжали из иногородних – Гордон – до 1932 г., Елькович, Гессен – до начала 1931 года они обычно останавливались у меня, а затем перешли к Горшенину и бывали у меня уже редко; Коршунов – из Ленинграда, который тоже после 1931 года останавливался обычно у Браво». Из круга Петра Тарасова заходил также Николай Дмитриев, «один раз был Мандельштам – не помню, в 1930 или 1931 году <…> С Румянцевым я виделся в последний раз в конце 1929 г. или в начале 1930 г.»[803]

На этих встречах шли переговоры об отходах и покаяниях, и ОГПУ их тщательно отслеживало. Агентурные материалы, собранные в толстые папки под заглавиями «Политиканы» и «Зиновьевцы», указывали, что на собрании радикально настроенных «безвожденцев» присутствовал Румянцев. Котолынов поддерживал связь с троцкистами для взаимной информации и выработки отношения к ЦК. Агентурные донесения в папке «Свояки» свидетельствовали о встречах «левых» с «правыми», подписавшими заявление 23‑х об отходе, а также об их нескончаемых спорах между собой по вопросу о возвращении в партию. Так, в сводке за 20 февраля 1928 года указывалось: Гордон созвал у Гертика на квартире «собрание левых. Присутствовали: Котолынов, Румянцев Владимир и еще человек 5 комсомольцев – фамилии их не знаю <…>. Кроме того, зашло несколько человек правых». Жена Гертика устроила Гордону «целую истерику, что он устраивает на ее квартире собрания левых без ее согласия, в то время, когда знает, что она им не сочувствует <…>». В сводке от 11 апреля того же года указано: «Группа левых из молодежи – Котолынов, Тарасов, Румянцев <…> составили заявление в ЦКК о восстановлении в партии и послали его Ярославскому»[804].

Текст заявления от 15 марта 1928 года сохранился в личном деле Петра Тарасова:

В ЦКК

С XIV до XV съезда ВКП(б) мы боролись, как в партии, так и в комсомоле, в рядах ленинградской оппозиции. Внутри и вне нашей страны произошли классовые сдвиги огромного политического значения. Перед лицом надвигающихся классовых битв каждый большевик должен с полной решительностью определить свое место в той тяжелой борьбе, которую ведет партия со всеми проявлениями антипролетарских сил и буржуазной идеологии. Необходимо прежде всего признать, что партия ведет наступление на капиталистические элементы города и деревни, что партия и Коминтерн ведут войну с международным меньшевизмом, и это лучше всего доказывает, что наша партия не является термидорианской <…>. В момент обострения борьбы внутри комсомола и партии мы вели фракционную работу, перешли допустимые партийные границы и совершили ряд ошибок, нарушив устав и дисциплину внутри партии и Союза. Такое обострение борьбы могло объективно привести к созданию двух партий. Но мы категорически отвергаем путь второй партии. <…> Наш путь только с партией Ленина и в ее рядах. <…> Подчиняясь постановлению XV съезда ВКП(б), мы снимаем свои подписи под документами 13 и 83. Мы твердо верим, что партия и комсомол нас и других, исключенных вместе с нами, товарищей возвратит в свои ряды[805].

Видавший виды Емельян Ярославский сразу нашел заявление молодых «недостаточным».

Насчет авторства письма архивист ошибся: на самом деле подписантом заявления был не наш Тарасов, а Тарасов Иван Иванович (1902 г. р.), член ВКП(б) с семнадцати лет, слушатель Московского энергетического института. Имея в виду Ивана, Котолынов говорил: «Познакомился я с Тарасовым и близко подружился с ним со времени совместной работы в ЦК комсомола – с 1924 года». Во времена оппозиции Иван Тарасов был активным зиновьевцем. «Летом 1928 г. Тарасов был в Ленинграде (наезжал сюда он нередко вообще по служебным делам), и мы вместе с ним знакомились на квартире Румянцева с письмом Зиновьева»[806].

В Москве сам Сталин наставлял Ивана Тарасова, как и что писать, пытался вытравить инакомыслие