Вспышка страсти заглушила последние отзвуки разума,трезвости. Кто он… кто бы ни был! Пусть обнимет ее, пусть сольется с нею всемтелом, всем существом своим, пусть трепещет, содрогается и стонет с нею в лад,пусть два тела бьются, неистовствуют вместе, как бы потрясаемые жарким биениемодного сердца, единого для них двоих, познавая и даруя друг другу блаженство,прежде неведомое, недоступное, невозможное в жизни, – лишь на пределе ее, лишьна грани смерти возможное! Ну… еще… милый! О милый мой!..

Только бы не открыть глаза.

* * *

До заставы они добрались лишь к полудню, да и то Мариякачалась в седле, как былина, томимая одним лишь желанием: спать. Данила насилудобудился ее нынче, и она долго, недоверчиво озирала полутемную сторожку,погасший камелек, опрокинутый стул, разоренное ложе, на котором она лежаласовершенно нагая, чуть прикрытая какой-то ветхой ряднинкою, вдыхая горьковатыйаромат сухих трав, который теперь навеки будет связан для нее с памятью об этойночи.

Данила, сконфуженно отводя глаза, подал барыне одежду, вбеспорядке раскиданную на полу, и торопливо вышел.

Мария сползла с лежанки и с трудом оделась. Рубашка быларазорвана чуть не до пояса, и пришлось изрядно повозиться, прежде чем она хотькое-как стянула разорванные края.

Шалая улыбка витала на ее припухших, измученных губах. Онавспомнила стыдливо опущенные глаза Данилы и тихонько рассмеялась. Он, конечно,все понял, да вот ведь какая беда: Марии ничуть не было стыдно, хотя она дажене видела лица того, с кем предавалась любви. О, как это… как это было, боже!..Кто бы ни возлег с нею нынче ночью – случайный прохожий, оживший призрак, ангелнебесный, да хоть филин, принявший образ человека! – в его объятиях онаиспытала величайшее счастье. Даже мимолетное воспоминание наполнило ее телотакой истомой, что Мария прижала руки к груди, унимая бешеный стук сердца. Нет.Нет! Такое испытать еще раз… нет, невозможно. Это был, конечно, не человек.Знала она мужчин – ну и что? Воистину, вечность смилостивилась над ней, а этослучается лишь раз в жизни.

Ох, ноют ноженьки, ноют родимые! Да как же в седло сестьпосле такой-то ноченьки?

– Погодите, барышня! – заставил ее очнуться тревожный шепотДанилы. – Кажется, нам надо убраться отсюда.

Мария огляделась. Они стояли возле заставы, пережидая потоквозов, всадников и пешеходов, следующих в Париж, но были, похоже,единственными, кто намеревался покинуть город, а потому на них с любопытствомпоглядывали и здоровенный сержант, придерживающий створку ворот, и какая-тонеопрятная толстуха с недовязанным чулком на стремительно мелькающих спицах.

Мария в испуге воззрилась на нее. Это была, наверное, однаиз вязальщиц – городских мастериц, которые сделались теперь непременнойпринадлежностью всяких митингов, шествий, поджогов, убийств, казней:выкрикивали непристойности, оскорбляли осужденных на смерть, подстрекалипалачей, призывая уничтожать все и вся – и при этом непрестанно вязали длинныеполосатые чулки, которые носило простонародье. Ходили слухи, что некоторые изних собирали волосы с отрубленных голов и вплетали их в свое вязанье – насчастье, как уверяли они, ведь волосы казненного приносят счастье! Такие чулкистоили вдвое дороже, и сейчас Мария, как завороженная, уставилась на клубок,пляшущий в кармане передника вязальщицы. При мысли, что и в эту нить могут бытьвплетены чьи-то волосы, к горлу подступила тошнота, и она качнулась в седле, дакрепкая рука Данилы удержала.

– Эй, толстуха Луизон! – крикнул сержант, прикладываясь кбутылке, которую бесцеремонно выхватил из корзины какого-то торговца, а тот ине думал протестовать, лишь поощрительно улыбнулся в ответ. – А ну, спроси уэтой красотки бумаги на выезд!

Вязальщица, поименованная толстухой Луизон, вразвалкудвинулась к Марии, и та едва не лишилась чувств от страха.

Луизон! Луизою называют парижане гильотину! Чудилось, самасмерть приближается к ней в образе страшной вязальщицы.

– Бумаги наши в порядке! – угодливо выкрикнул Данила,свесившись с седла и показывая сверточек, перевязанный черной шелковиною.

– Давай их сюда! – приглашающе махнул сержант, и Даниларинулся к нему, пытаясь оттеснить толстуху, пробивавшуюся к Марии, но онаувернулась с ловкостью, неожиданной в ее увесистом теле, и схватила за уздуконя Марии, впившись своими маленькими глазками в ее распушившиеся косы.

– Эй, красотка! – прошептала она, распялив губы в щербатойулыбке. – Продай мне свои кудряшки!

Мария захлопала глазами. Что за бред!

Толстуха сорвала с головы чепец, обнажив почти лысую голову:

– Думаешь, мне самой шиньон понадобился? Нет, уже иприкалывать не к чему. Но штука в том, что… – Она поманила Марию нагнуться изловонно прошипела: – Мэтр Сансон [120] говорит, что слишком мало головсваливается в корзину. Мои товарки расхватывают волосы наперебой, я уж которыйдень не поспеваю. Я заплачу тебе сколько скажешь – ливр, если хочешь! – а тысрежь косы. Ну кому знать, что они живые, а не с головы какого-нибудь дохлогоаристо? Таких мне на двадцать пар чулок хватит, не меньше. Или одежей откуплюсь– я снимала тут кое-какие вещички с казненных, среди них есть синее шелковоеплатье – как раз на тебя!

Мария качнулась в седле, и толстуха Луизон воздела кверхусвой толстый грязный палец:

– Ты не думай, я кровь отстирала, ничего не будет заметно.Продай косы! Вот у меня и ножницы есть!

Вязальщица потянулась к всаднице с огромными ножницами, иМарии показалось, что не их ржавая сталь коснется сейчас ее головы, а ледяноелезвие гильотины!

Пронзительно взвизгнув, Мария отшатнулась, невольно натянувповодья; шальной конек вздыбился, коротко заржав, и опустил кованые копыта наголову grosse Luison.

Вязальщица рухнула, залитая кровью, и крик Данилы: «Беги!Скорее!» – потонул в реве крестьян и ремесленников, только что мирно входившихв город.

Марию мгновенно стащили с коня, скрутили руки и, покаволокли к сержанту, в клочья изорвали одежду, исщипали до синяков, едва невыдрали волосы, в кровь разбили губы, а после двух-трех ударов под ребра онаедва могла дышать.

Данила, выдавший себя своим неосторожным криком, тоже былсвязан, скручен, валялся в пыли. Марию бросили рядом с ним, но сержант рывкомвздернул ее на ноги и, прищурясь, вгляделся в бледное, перепачканное пылью икровью лицо.