Данила глядел на нее блестящими глазами и порывался что-тосказать, но молчал. Он вдруг странный какой-то сделался после разговора сСимолиным: Мария заметила, что он украдкой смахивал слезы, а потом вдругпринимался напевать, да не какую-нибудь привычную французскую мелодию, а ужполузабытую русскую, про красную девицу, которая на берегу ждет-пождет добрамолодца, который все равно приплывет, все равно приплывет к ней, хоть ладья егозатоплена, тело изранено – зато сердце любовью полно!

Мария только слабо улыбнулась, слушая. Если она от усталостибыла сама не своя, так Данила небось просто спятил.

– Может, дверь взломать в сторожку? – предложил оннерешительно. – Вдарить покрепче ногой раз, ну два – и откроется.

– Нет, не надо, – покачала головой Мария. – Он потом донесетна нас – мало разве у нас неприятностей!

– Он-то? Донесет?! – с изумлением воскликнул Данила, ноосекся и, бросив: – Ну, я за лошадьми, а вы, барышня, тут ждите! – кинулсяпрочь, словно бы гонимый насмешливым уханьем филина.

Эх, каково разошелся! Что ж еще вещует?

Мария вгляделась в темные вершины деревьев, но не увиделаптицу и пошла между холмиков к тому месту, которое было ей так хорошо… такпечально знакомо. Вот могила, где лежит все, что осталось от Димитрия. А здесьупокоилась навеки тетушка. Царство ей небесное, неистовой душе! От всего сердцаМария прощала ей все злокозни и молилась сейчас лишь о том, чтобы тяжестьгрехов не перевесила того доброго, что было в душе Евдокии Никандровны.

Она опустилась на колени, а потом, закончив молитву, так иосталась сидеть меж двух холмиков – все, что у нее осталось дорогого в этомгороде, в этой стране. И с ними надлежит проститься поутру! Проститься, чтобыникогда больше не воротиться сюда, не обнять поросший дерном холмик, не шепнутьв неподвижность земную:

– Люблю тебя. Всегда тебя любила и век буду любить!

Вокруг было так тихо, что Мария услышала, как эхо печальногопризнания носилось между дерев, окружающих кладбище, то удаляясь, товозвращаясь, и так жаждало ее измученное сердце ответа, что она даже неудивилась, вдруг расслышав:

– Люблю тебя. Свет мой, милая!..

Это было уже как бы не совсем эхо. Но усталости, сковавшейМарию, ничто не могло поколебать. Она склонила голову на дерн и сонными глазамисмотрела вперед.

Тучи закрывали небо, луны не видно, однако очертаниякрестов, могил, надгробий отчетливо выделялись в темноте, ибо все они были какбы подернуты инеем. Стволы, ветви тоже призрачно мерцали, белый туман курилсявдали, то принимая какие-то причудливые очертания, то расстилаясь по земле.

Мария зевнула, удивляясь, что ей совсем не страшно накладбище, хотя вроде полагалось бы. Впрочем, чего ей страшиться, сидя межмогилами двух самых дорогих и любимых людей? Филин, так пугавший ее, умолк, иона бестрепетно взирала, как белый туман приближается к ней, сгущаясь ипринимая очертания высокой человеческой фигуры.

– Вы замерзнете здесь! Вставайте! – послышался тихий голос,и Мария про себя усмехнулась: какой заботливый призрак! Вдобавок он оказалсяочень силен: поскольку Мария не шелохнулась, призрак легко поднял ее на руки ипошел, петляя меж могил, к сторожке.

Да это, увы, был не призрак. Руки у него оказались крепкие,плечо широкое, шея, к которой Мария припала лбом, теплой. Ее била ознобнаядрожь, и так приятно оказалось пребывать в кольце этих горячих рук.

– Вы сторож? – сонно пробормотала Мария. – Я ждала вас. Мнесказали…

– Я знаю, – перебил незнакомец. – Сейчас вы согреетесь. Всторожке тепло.

С этими словами он ударил ногой в дверь с такой силой, чтозамок соскочил, и запах сухих трав, разогретых жаром камелька, окутал Мариютаким блаженным теплом, что она тихонько застонала от счастья.

– Зачем вы сломали дверь? – заговорили в ней остаткиосторожности. – Если вы сторож, то у вас должен быть ключ.

– Я сторож, – согласился незнакомец. – И ключ у меня есть.Но мне не хотелось отпускать вас.

Так же, ногою, захлопнув дверь, он подошел к единственномутабурету и сел на него, не спуская Марию с колен и не разжимая рук, а она,свернувшись калачиком, объятая теплом и неведомым прежде покоем, думала, чтогде-то уже слышала прежде этот голос – вместе холодноватый и ласковый, да вотгде? Когда? Нет, не вспомнить, не вспомнить… тепло разморило ее, и этотдурманящий аромат, и ощущение небывалого, давно забытого покоя, словно онавернулась наконец домой, и на пороге стоят матушка, и Алешка, и князь АлексейМихайлович, а из глубины коридора спешит, торопится к Марии какой-то высокийчеловек, сжимает ее в объятиях, прижимается теплыми губами к виску и говориттихо-тихо:

– Милая… наконец-то! Я изнемог без тебя.

– Да, – шепнула она в ответ, обвивая его руками. – И яумирала без тебя.

Мария встрепенулась. Да нет, это не сон! Чьи-то жаркие рукинаяву стиснули ее тело так, что сладкая боль разломила плечи, чьи-то жаркиегубы и впрямь шепчут слова безмерной любви.

Этот голос… голос Димитрия!

Она вздрогнула, рванулась, но не смогла одолеть силы егообъятий и сдалась, и снова приникла к незнакомцу.

Нет, это не Димитрий. Тот, кого так страстно, неутоленно,безумно любила Мария, покинул ее и ушел туда, откуда не возвращаются.

Но, может быть, и вечность порою бывает милосердна? Можетбыть, она, тронутая неизбывной тоской, которая снедала Марию, вернула ейвозлюбленного мужа хотя бы на миг, хотя бы призрачно, хотя бы в образе этогонезнакомца? Это ведь его голос! Только раз в жизни слышала от него Мариялюбовные признания, но и по сю пору трепещет ее сердце от этих воспоминаний. Ивновь звучат те же незабываемые слова, вновь она ощущает те же поцелуи на своихгубах – и целует, целует его.

Слезы медленно текли из-под ресниц, но Мария не вытирала их,не открывала глаз.

La douce illusion! [119] Сладкий самообман! Пусть он длитсявечно, и она вечно не откроет глаз, вечно будет видеть перед собою единственноев мире, самое дорогое лицо: кто бы ни обнимал ее сейчас, кто бы ни стягивалнетерпеливыми руками с ее плеч рубашку, ни приникал к груди опаляющим поцелуем,от которого Мария почти лишилась сознания…