находится, – ответил Ясько, – и догадываюсь, что он сюда прибыл не с войной, только с миром. Однако нам не подобает искать его первыми, как будто бы мы больше него желали этого мира. – А! Мир и безопасность людей – вещи такие важные, – сказала Ядвига, – что склонить себя к ним надо без колебаний.

– Стало быть, милостивая пани, вы за то, чтобы предать забвению прошлое? – спросил Ясько. – Стараться сблизиться с ним?

– Вы, верно, лучше знаете, как это нужно сделать, – отозвалась королева, – но почему мой родственник, хоть дальний, польский князь, не может быть принят в замке?

Пан из Тенчина немного подумал.

– Он бы сам должен просить об этом королеву, – сказал он.

– А если он боится отказа и унижения, не годится ли, чтобы более сильная, потому что королева, его избавила от них?

Эти слова показались Яську такими красивыми и вдохновлёнными благородной мыслью, что он сложил руки с восхищением к той, которая их произнесла.

– О! Ты была создана королевой! – воскликнул он в изумлении, вызвав на её личике живой румянец скромности.

– Да, – сказал он, чуть подумав. – Я отправлю к нему кого-нибудь, кто объявит ему о том, что он будет милостиво принят.

После короткого разговора с несколькими особами, которые хотели привести королеву слушать клятву верности, Тенчинский с Радлицей ушли.

Но он вернулся не дальше, как в прихожую к епископу.

– Вы слышали, – сказал он. – В этой женщине есть особенная благодать Божья, дающая ей ум не по возрасту. Я не знаю, выдавала ли земля когда-нибудь другое такое создание… У неё присутствует всё одновременно: ангельская красота, благородное сердце, зрелый ум; а эти совершенства смешиваются в юной, едва развившейся девочке! Разве это не чудо? А не второе ли чудо, что она именно нам досталась?

Епископ кивал молча, но грустно. Его угнетало впечатление от недавнего разговора. Однако он не осмеливался передать его пану Войницкому. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы добровольно вмешиваться в эти дела, которые требовали больше энергии, чем было у него.

Так на пороге они расстались, а каштелян Войницкий вернулся к себе домой с решением исполнить волю госпожи. Однако он хотел это сделать таким образом, чтобы её достоинство от этого не пострадало. Ему был нужен ловкий посредник, которого он искал в голове, когда подъехал Спытек из Мелштына.

На этот раз у молодого пана не было других дел, кроме как показать каштеляну недавно приобретённого скакуна большой цены и красоты.

Спытек, несмотря на то, что умел быть серьёзным, молодым быть не перестал. Его развлекало то же, что и других. Заинтересованный в своей лошади, он с горячностью начал её расхваливать Яксу, когда тот прервал его:

– Я был у королевы. Вы знаете, что, проведав о Семко, она хочет сама, первая великодушно подать ему руку для мира.

– Я ей о нём говорил, – сказал Спытек, – я был уверен, что он это сделает…

– Я ломаю голову, кого я могу использовать как посредника.

– В самом деле, – выкрикнул Спытек, – в голове у нашей пани нет никого другого, кроме меня. Он сжёг мне Князя, я отомщу по-рыцарски, сам – первый предложу ему забыть старые неприятности и принесу доброе слово королевы.

Ясько из Тенчина, который сильно чувствовал всякий благородный поступок, подошёл к молодому гостю, чтобы обнять его.

Спытек весело улыбался.

– Я беру это на себя, – сказал он.

Семко с Бартошем ещё вели совещание по поводу того, как склонить архиепископа поговорить с королевой насчёт примирения с князем. Всё ещё робкий и напуганный поражениями, архиепископ отказывался и не проявлял большой готовности.

Семко был слишком горд, чтобы его просить. Хотели использовать Радлицу, как доверенное лицо в замке, когда того же дня Спытек на своей лошади с небольшой группой придворных подъехал к гостинице князя. Бартош, который выглянул в окно, увидел его и не мог поверить своим глазам. Семко вскочил, поглядывая на меч и думая, что враг, потому что за такого считал воеводу, может, прибыл с какой-нибудь местью.

Затем дверь отворилась и вошёл Спытек с безоблачным лицом, здороваясь с князем.

– Я принёс вашей милости новость, – сказал он, – которая, как я думаю, будет вам приятна, так же, как и мне, что я могу сам вам её объявить. Наша королева узнала о вашем пребывании в Кракове… Я знаю, что она любезно приняла бы вашу милость в замке.

Семко стоял очень смущённый и чуть ли не униженный.

– Во время войны, – прибавил Спытек, – мы могли быть противниками, сегодня нужно об этом забыть… Я пришёл с добрым сердцем и добрым словом.

– А я, – сказал Семко, подавая руку, – также их принимаю. Прошу, чтобы вы мне простили нападения и ущерб. – Это уже было, – сказал весело Спытек. – Когда ваша милость будете в замке?

– Хоть завтра, – ответил князь.

– Я там появлюсь, – сказал Спытек, – чтобы быть полезным вашей милости, если нужно.

Семко поблагодарил, но ему в голову пришло, что эта его «покорность» может быть слишком публичной и в действительности унизительной. Он осмелился тихо сказать:

– Ведь вы не позовёте слишком много свидетелей? Я бы предпочёл…

Спытек не дал ему докончить.

– Выбери, князь, час или очень ранний, или поздний, тогда мы избежим лишних глаз толпы.

Князь ещё раз его поблагодарил, подкупленный благородством того, которого считал неумолимым врагом. Свидетель этой сцены, Бартош видел в этом также настоящее рыцарское великодушие. С этим всем даже успех был для Семко почти унизительным. Он сильно это чувствовал. Он пал уже так низко, что даже местью его не хотели почтить. Однако он не показал испытанную боль. Всё, чем затронула его судьба, он переносил с некоей внутренней гордостью.

Назавтра он не мог предстать перед королевой иначе, как в очень скромном отряде, без какой-либо помпы, которая бы определяла его происхождение и место, которого он добивался. С ним не было ни многочисленной свиты, ни изысканных одежд и снаряжения. Он также находил, что побеждённому, добровольно отказавшемуся от больших надежд, снова сходящему к той жизни, которую указал ему отец, советовал брат, подобало лучше отказаться от всевозможных блёсток.

Эта жертва его стоила, но не был ли он теперь кающимся, который должен страдать за свои грехи?

Королева была осведомлена заранее. Поэтому в этот день её матроны, девицы, урядники, она сама хотели выступить по-королевски. Должна была быть не Ядвигой, но тем королём Польши, каким ей приказали быть.

Семко, который видел её в день приезда, потом во время коронации в костёле, на рынке, когда её принимал город, – был восхищён её красотой.

Это юношеское чувство даже отравило