Первым говорил над могилой Клеменсас Страйжис — громогласно и торопливо, то и дело поглядывая на часы, чтобы не опоздать на похороны Юлийонаса Заранки, на которых ему предстояло произнести точно такую же прощальную речь, только в более медленном темпе и с большим удовольствием, вознося до небес заслуги покойного перед родиной и проклиная шайку убийц, которой, по его глубочайшему убеждению, руководит местный головорез Пятрас Летулис... Пусть горит под его ногами литовская земля, а нас всех, людей доброй воли, да объединят светлые, патриотические идеалы Болесловаса Мешкяле, Юлийонаса Заранки и Зенонаса Кезиса и их бесстрашная война против красной гидры коммунизма, наймиты которой пытаются задушить нашу полицию, церковь и прочие учреждения, поддерживающие порядок, безопасность и дружбу между сословиями...

Поскольку Тамошюс Пурошюс за ним громко сопел и сморкался, господин Страйжис кончил свою речь в твердой уверенности, что генеральная репетиция удалась и спектакль над могилой Юлийонаса Заранки в Утяне будет пользоваться успехом.

Второй оратор — волостной старшина Дауба вызвал шиканье, потому что, залив за галстук для храбрости, ни одного слова не мог путно произнести и в конце своей речи назвал покойного «многолетним полицейским теленком»...

Зато когда викарий Жиндулис, продолжая мысль господина Страйжиса, стал призывать всех по примеру покойного умереть во имя святого долга, первой заплакала Юзефа Чернене. Вслед за ней — Эмилия Гужене и другие хористки.

Только бабы босяков не пустили слезинки даже когда викарий, завершая свою проповедь, пожелал покойному царствия небесного, а Розалия от имени всех баб послала к небесам историчесий вздох:

— И рад бы в рай, только грехи не пускают...

— Какая грубиянка! — охнула госпожа Страйжене и, поглядев большими карими глазами на викария, вслух спросила у своего седовласого супруга: — Папочка, почему я до сих пор не знала, что в нашем уезде есть такие просвещенные ксендзы?

— Тише, цыпленок.

— Папочка, он поразителен. В Утяне такого нет.

После этого незабываемого диалога хор Кряуняле грянул «Вечный упокой»... Викарий сиял, как мальчуган, впервые посаженный на коня, а Чернене рыдала громко, как девочка, потерявшая любимого гусенка.

Только теперь бабы Кукучяй хватились питомицы Мешкяле графини Мартины. Однако настоятелева Антося их сразу же успокоила. Оказывается, графиня сегодня утром тяжело захворала и заботами своего крестного была увезена к господину Фридману.

— Выслушал всевышний молитвы папаши Бакшиса. Покойся в мире, Мешкяле, после трудов земных! — этими словами Розалии кончились похороны, которые, как выразился Горбунок, записали самую светлую страницу в историю кукучяйского участка полиции.

После короткой поминальной пирушки в доме шаулисов начальник уезда господин Страйжис, в сопровождении волостных господ, уселся в свой автомобиль и увез в Утяну не только свою жену, но и викария Жиндулиса на заднем сиденье.

Вернулся викарий домой лишь трое суток спустя. Едва живой, как тетерев после свадьбы. Вернулся и заперся в своей комнате. Прибежавшая стремглав Чернене никак не могла к нему достучаться и поэтому обратилась к Кряуняле, спрашивая, когда викарий сможет снова приступить к репетициям дуэтов.

— Покамест я бы посоветовал вам, госпожа Юзефа, перейти к ариям.

— Почему?

— Ксендз викарий смертельно охрип.

— О, господи! Почему?

— Каков сон ночной, такой и труд дневной, госпожа Юзефа. Мужской организм — не железный. Запомните, ксендз викарий — юнец по сравнению с нами. Его голосовые струны мало закалены.

— Господи, так что же мне делать?

— Я, кажется, сказал.

— Мой голос слабоват для арий.

— Посоветовал бы поискать другого партнера.

— Покажите, где он валяется.

— Вот он, стоит перед вами на коленях. Органист, конечно, не ксендз. Но все-таки кое-что в этом проклятом захолустье, где талантливый человек может сдохнуть со скуки. Тем более вы, мадам, обладающая такими из ряда вон выходящими вокальными данными.

— Господи, что вам стрельнуло в голову?

— Откровенно говоря, осточертело мне мучиться с глупыми хористками. Хочу пожертвовать собой ради одной интеллигентной женщины и получить эффективный результат.

— А кто нас будет корректировать?

— Вы сомневаетесь в моих способностях? Ах, мадам, ведь было время, когда, очарованная талантом Беньяминаса Кряуняле, за кулисы театра примчалась жена самого директора департамента внутренних дел и обняла ноги Хозе... Только поэтому сгорел знаменитый тенор каунасской оперы Беньяминас!.. Его жизнь и карьеру погубил старый супруг этой молоденькой змеи. Очутился юный Хозе в провинции, увяз в тине, спился, по девкам избегался... Но не умер еще! Он жив, госпожа Юзефа! Он еще покажет, на что способен. Только протяните ему руку, помогите встать на ноги, вместо того, чтобы мучиться с этим балбесом в сутане, лишенном голоса и слуха. Мы с вами, дружно взявшись за руки, еще можем бросить на колени мир и умереть на сцене во имя искусства...

Беньяминас Кряуняле обнял толстые чресла госпожи Юзефы и затянул финальную арию Хозе. Каскадами. Потом поднял ее и понес на руках, умоляя сказать одно лишь слово — «да» или «нет».

Хотя от Кряуняле и несло перегаром, госпожа Юзефа была ошарашена его трагической биографией, его талантом и артистизмом. После долгих стонов и мольбы она сказала «да...» и заплакала в кровати Кряуняле, словно Пенелопа, дождавшаяся своего Одиссея из дальних странствий... Одна беда, Одиссей не понял своей Пенелопы. Приносил ей на ложе церковное вино, бутылку за бутылкой, поил и сам пил, то утопая в воспоминании, то демонстрируя бренные останки своего голоса и частенько пуская «петуха», то проклиная Кукучяй, где процветают темнота, лицемерие, распутство, где тебе приходится довольствоваться чужими объедками. Пардон! Где лишь один честный художник, да и тот сапожник горбатый... И только одна была целомудренная, поэтическая личность... И ее самое Жиндулис погубил. Что осталось Беньяминасу Кряуняле? Какого рода смерть избрать? Физическую или духовную? Кто ему посоветует? Кто настолько мудр?

— Господи, какой вы слабый... Тсс... Викарий услышит!..

— Пардон. Викарию — двадцать пять, а Беньяминасу Крауняле, если прибавить еще двух викариев, было бы ровно сто! Посмотрим, что викарий запоет, дождавшись моих лет. Он сопляк передо мной. Сопляк! Он сипнет после трех ночей.

— Тс! Тс, дорогой. Я вас прощаю. Выпьем. Вы меня не поняли. Викарий...

— Викарий — нуль передо мной. Он моего мизинца не стоит.

— Господи, как вы самолюбивы,