– Все в порядке. Просто споткнулась.

– У нас вечные проблемы с освещением. Сегодня жезаймусь этим.

– Не мешало бы.

– Мне показалось, вы бежали…

– Шла быстрым шагом.

– Так не терпелось покинуть наше заведение? –Бармен не может удержаться от шпильки, да и плевать, в моих коротко остриженныхволосах ни одна шпилька надолго не застрянет.

– С чего вы взяли? Вовсе нет.

– Мне нужно поговорить с вами.

– О чем?

– Не здесь.

Не-Шон больше не называет меня красоткой, странно.

– А что, собственно, случилось?

– Идемте.

– Никуда я не пойду.

– Это касается вашего друга. Идемте.

– Но…

– Франсуа – ваш друг, я правильно понял?..

Разве не этого я хотела? Узнать о Фрэнки больше, чем зналадо сих пор. Узнать о нем и о его жизни что-то, что могло бы объяснить егосмерть. Разве не ради этого я вообще приехала сюда? Да, возможно. Но сейчас, втемноте коридора, тема Франсуа Пеллетье вовсе не кажется мне настолькоактуальной, чтобы идти неизвестно куда, неизвестно зачем, с человеком, которогоя совершенно не знаю. И вовсе не Фрэнки был причиной моего визита в «CannoeRose» – я здесь только потому, что нашла спички в ее – ее! – сумке. А доостального (до остальных) мне нет никакого дела.

Не-Шон так не думает, он и не собирается выпускать меня изрук.

– Франсуа – ваш друг?

– Мне сложно назвать его другом…

– Идемте.

– Мы возвращаемся? – Голос мой предательскидрожит.

– Нет. В баре мы не сможем поговорить.

– Ничего, что вы оставили его без присмотра?

– Там есть кому побеспокоиться о клиентах, не волнуйтесь.

– Я и не волнуюсь. Это же ваш бар, не мой.

Малодушие – вот чего хотелось бы избежать. Я не должнавпадать в панику, в конце концов, ничего страшного не произошло, не-Шон простохочет поговорить.

Просто. Поговорить.

Несмотря на уверения бармена, мы все же возвращаемся. Не всам бар – в конец коридора, за хлопающие, как в американском салуне, дверцыарки; «toujours»[47] написано на обеих половинках маслянойкраской, раньше надпись не бросалась в глаза, ее тайный смысл – во множествесмыслов или в полном их отсутствии: всегда открыто, всегда вам рады, всегдаготовы начистить вам морду, всегда готовы смешать вас с дерьмом; вы подохнете,а мы будем существовать всегда; выяснять у не-Шона, какое из определенийсоответствует действительности «Саппое Rose», я не рискну.

Себе дороже.

Факелы на стенах – несомненная фишка бара, такая жебессмысленная и также ни с чем не вяжущаяся, как и аквариум, как и допотопныймузыкальный автомат, как дешевые китайские фонарики, пол в шахматную клетку,пластиковые столы и громоздкая стойка в викторианском стиле.

В стиле, в стиле, в стиле…

Стиля – вот чего не хватает «Саппое Rose», и как только яраньше не сообразила! Наскоро сочиненная яичница-глазунья – и та выглядит болеестильной, чем хваленый бар-кочевник. Зал ожидания любого из вокзалов – и тотвыглядит более предпочтительным. Трудно поверить, что о «Саппое Rose» слагалисьлегенды, что здесь совершались преступления из-за страсти, встречались тайныеагенты, и звенели своими колокольчиками еще не состарившиеся хиппи, и вовсю шлаторговля героином. Миф может быть каким угодно, но быть не стильным он не имеетправа. Иначе – это не миф. И бармен соврал мне и продолжает врать.

Живенькие мысли.

Впрочем, я могу думать о чем угодно – и о том, почему очередьв мужской туалет всегда намного короче, чем в женский, например; все этиухищрения призваны отвлечь меня от того, что должно произойти в самое ближайшеевремя.

Я по-прежнему опасаюсь не-Шона.

А факелы – не так уж они просты, как кажется на первый взгляд.И не так уж бессмысленны. Мерцание огня и тени, которые он отбрасывает, делаютрельеф стен прихотливым и постоянно меняющимся, в его складках можно спрятатьвсе что угодно. Не-Шон прикладывает ладонь к поверхности, и в стене тотчас жеобразуется дыра, или, точнее, проем правильной формы: эта дверь ведет в недрабара, в его изнанку, где мы можем спокойно поговорить о Фрэнки.

– Еще один вход? – интересуюсь я. – Дляизбранных?

– Для персонала, – поправляет не-Шон. – Оченьудобно.

– И очень конспиративно.

– Бросьте. «Cannoe Rose» – законопослушное заведение.Террористов мы не укрываем, наркотики не храним и исправно платим все налоги.Прошу.

Мои страхи и правда нелепы: за крошечным темным предбанникомследует ярко освещенная и довольно чистенькая кухня – на ней орудуют двоеарабов в белых легких куртках. Я киваю арабам головой, но мой приветственныйжест так и остается незамеченным.

– Сюда.

Не-Шон распахивает еще одну дверь, и мы оказываемся вкрошечной каморке с открытым настежь окном, забранным решеткой. Размеры каморкиникоим образом не соответствуют ее обстановке: массивное антикварное бюро,диван с резной спинкой, кабинетное кресло из красного дерева, меднаякурительница, медный сундук, легкая китайская ширма и две картины в рамах. Нато чтобы изучить экзотические безделушки, которыми заставлены бюро и диваннаяполка, потребовалось бы довольно продолжительное время.

– Присаживайтесь. – Бармен указывает на кресло.

– Разговор будет долгим?

– Как получится.

Я устраиваюсь в кресле (оказавшемся довольно жестким),не-Шон оккупировал диван. Несколько минут проходят в молчании: не-Шон достаетиз нагрудного кармана огрызок сигары и довольно долго раскуривает ее.

– Не возражаете? – спрашивает он, выпустив впотолок первую струю вонючего сизого дыма.

– А что бы это изменило?

– Ничего.

– Я вас слушаю.

– Это я вас слушаю.

Мне нечего сказать странному бармену. Или лучше назвать егоэксцентричным барменом или барменом себе на уме?..

– Это Пикассо. – Не-Шон указывает сигарой на однуиз картин. – Подлинник.

– Подарен заведению самим автором в незапамятныевремена, разумеется? Хотите продать его мне?

– Вы забавная. Но я заговорил о подлинниках, потому чтоэто тоже подлинник…

Пикассо не волнует меня ни в каком виде, будь то музейныйхолст или копия, отпечатанная на газетной бумаге. Пикассо не волнует меня –чего не скажешь о фотографии, которую протянул мне не-Шон. Для того чтобы взятьее с бюро, ему не понадобилось даже подниматься – так сужено пространствокомнаты.