знал и то, что Лизу оставит здесь. На кой черт ему лишние хлопоты. К тому же и прежних чувств к ней уже не было...

На следующий день, 2 ноября, Иван застал на работе необычное оживление. Расходившаяся фрау Пикус нервно металась из конца в конец по комнатам, то и дело повторяя: «Ах, боже мой... Ах, боже мой...» Быстро прошел по коридору озабоченный Отто Швамм. Прошел, но через несколько шагов остановился и подозвал к себе Ивана:

— Вот что, Крамаренкоф. Через два-три дня мы фур-фур. Будьте наготове, если не хотите попасть в руки большевиков.

«Я считал его черствым, бездушным, — позднее анализировал Иван, — но, видимо, ошибался: у него мягкое сердце. Вот предупредил меня, проявил заботу». У него и в мыслях не было, что эта «забота» обойдется ему очень, очень дорого...

Необычное оживление, как выяснилось, было вызвано тем, что 1 ноября части Красной Армии мощными силами начали наступление с Букринского плацдарма на запад. Чтобы закрыть место прорыва, немецкое командование дополнительно ввело в бой танковую дивизию СС «Рейх», стоявшую до сих пор в резерве, а также две пехотные дивизии, сняв их с соседних участков фронта. И все же положение не стабилизировалось. Во всяком случае, такие слухи циркулировали в стенах гестапо.

Тем временем тревога нарастала с каждым часом. Как стало известно, 3 ноября утром начали наступление войска Красной Армии из района Лютежа и, прорвав первую линию обороны немцев, продвигаются в обход Киева. Эвакуация имперских учреждений, функционировавших в столице Украины, превратилась в беспорядочное бегство. Общая паника передалась и Крамаренко. Дважды он пытался втиснуться в машины, вывозившие имущество и сотрудников гестапо, и дважды его ссаживали. 4 ноября напряжение достигло своего апогея: дыхание фронта чувствовалось совсем рядом. Теряя последние надежды на возможность выскочить из капкана, который вот-вот захлопнется, Иван попросился на прием к Швамму.

— Герр гауптштурмфюрер...

— Оставьте паникерство, Крамаренкоф, — прервал его тот нервозно. — Я уже распорядился, вас тоже вывезут...

В эту ночь Иван умышленно остался ночевать в гестапо, зная, что дома его ждет Лиза с упакованными мелкими вещами. Пожертвовал даже серебряным портсигаром, который забыл прихватить с собой...

Эвакуировался он последней машиной 5 ноября, когда бои уже шли в районе железнодорожного вокзала, а в Святошино группировались для дальнейшего наступления советские танки. Машина пробивала себе дорогу по запруженной солдатами вермахта Красноармейской улице. Проехали Бессарабку, поврежденное здание театра музкомедии, польский костел, на горизонте черной стеной вставал Голосеевский лес. Два дня над Киевом сеялась туманистая осенняя морось, а сегодня распогодилось, проглянуло солнце...

Поначалу это была для Ивана дорога на запад, потом — дорога с Украины, наконец — дорога из родного края. На запад он ехал с радостью, успокоившись после пережитой суматохи. Тешил себя мыслью, что завтра ему уже не придется ходить по улицам Киева, где из-за каждого угла он мог ожидать пулю в спину, не будет видеть людей, с которыми у него уже не было ничего общего, не будут стоять перед глазами ни Георгий Синицын, ни Бруз, ни Арсен Поддубный, ни многие другие свидетели его гнусных деяний, — все они с перебитыми руками, истерзанные, много раз изрешеченные пулями, но живые. Воспоминания о прошедшем пытался затушевать свежими впечатлениями. С интересом приглядывался к немецким солдатам, встречавшимся на пути, видел их настроение. Одни двигались к фронту, других отводили на переформировку. В глаза бросалось то, что на лицах большинства из них лежала печать равнодушия, покорности своей судьбе, в бой рвались только необстрелянные юнцы, воспитанники лагерей гитлеровской молодежи, для которых с детства стало девизом: «Мы родились, чтобы умереть за Германию». Они, вероятно, и сейчас повторяли, как молитву, слова присяги знамени, фюреру, чести и верности, сказанные неделю или месяц тому назад перед командиром: «Наша честь — это верность! Горе тому, кто предаст своих единоплеменников! Тот будет проклят своим народом! Быть немцем — означает быть верным своим единоплеменникам до могилы. В этом наше историческое величие! Поэтому мы избранный народ, мы — хранители верности нибелунгов!» Иван понимал, что дальнейшая его безопасность зависит от стойкости немецких солдат, это они спасают его от возмездия, нависшего над ним, и все же, как ни странно, эти люди оставались ему чужими. Не потому, что терзали советскую землю. Просто были чужими.

Дорога с Украины... Она открывала перед ним новый мир, новые горизонты. Мир Европы. Он побывает в Берлине, непременно увидит Рейн, воспетый поэтами, хотя бы издали полюбуется Альпами. Оттуда рукой подать до Швейцарии, Франции... Немцы, как видно, не удержатся на советской земле, но и на свою не пустят, полягут все до единого, но не пустят. Эта бессмысленная война закончится на тех же границах, где и вспыхнула. Бои еще продолжаются, льется кровь, еще погибнут сотни тысяч с обеих сторон, а ему ничто уже не грозит. Разве это не наибольшее счастье — быть живым!

Дорога из родного края... Передвигались на машинах, дальше поездом, наконец прибыли в большой польский город неподалеку от советской границы. Догадывались, что здесь аппарат киевского гестапо расформируют. Часть направят в Берлин, в распоряжение самого рейхсфюрера СС Гиммлера, остальных оставят на работе в немецкой тайной полиции на территории Польши и западных областей Украины. Разместились в переоборудованном под общежитие здании гимназии с высокими и узкими окнами, островерхой крышей — все в стиле готики. После завтрака Иван вышел осмотреть город. Он не был похож на украинские города, но чем-то напоминал ему Киев. Такой же костел, словно его перенесли сюда с Красноармейской улицы, стрельчатые башни, бойницы на фронтонах зданий, прекрасные скверы с белыми скульптурами мальчиков и девочек, знакомый рельеф местности — холмы и впадины. «Что сейчас происходит в Киеве? — вдруг мелькнула мысль. — Наверное, пустили трамвай, начали выходить газеты, открылись магазины, школы». Представил себе людей: одни восстанавливают предприятия, другие расчищают Крещатик, заваленный обломками зданий, третьи толпятся у военкоматов, записываясь добровольцами в Красную Армию. (Странно, но о Лизе он не вспомнил ни разу.) Перед каждым какая-то цель, каждого согревает вера в завтрашний день.

«А я? — У Ивана сжалось сердце. — Неужели больше не пройдусь по берегу Днепра, не увижу родных, единственной дочери, жены, не получу от них даже весточки? Неужели это навсегда погибло для меня?»

Киев, дочка, родители, жена... Когда-то этого не замечал, потому что все казалось само собой разумеющимся, как составная часть его существа, порой отягощавшая;