– Бывало, у кабаков народ грудился, потом казенка-мать слаской принимала, – со знанием дела поясняла старостиха Настена. – Теперь новаялиния пришла: «потребиловка» на месте кабака выросла. Там и отовариваются, чемкому нужно, и лясы точат почем зря. Слыхала надысь про революцию. Приезжалагитатор из города, сулил: вот-де настанет революция, всю землю от помещиковотымут и народу раздадут, настанет вольготное житье. Дед Минька слушал-слушал,да и говорит: революция так революция, лишь бы нам сызнова царя дали, а то безнего жизнь не в жизнь. А как вы думаете, Константин Анатольевич, может такоебыть: чтоб царя воротить?

– Эх-эх, – понуривал голову и тяжело вздыхалРусанов-старший. – Вряд ли уже такое возможно, Настасья Филипповна!

Шурка из своего угла зыркал впалыми, окруженными темнымиполукружьями глазищами на Настену. Оттого, что звали ее так же, как известнуюгероиню Достоевского, он начинал волноваться, и тревога вползала в душу. Однаконе глупо ли после того, что он пережил, тревожиться из-за какой-то старостихи,которую, черт знает почему, звали, как героиню Достоевского?!

Но он тревожился. И не только из-за имени…

Строго говоря, старостихой Настена уже год как не была:супруг ее, староста доримедонтовский, Никита Кузьмич, перешел в мир иной,оставив ее бездетной вдовой. Теперь в Доримедонтовке выбрали, конечно, другогостаросту, однако личность покойного Никиты Кузьмича была настолько сильна, чтоименно Настену, а не жену теперешнего старосты по-прежнему называли в селестаростихою, даром что Настене исполнилось всего двадцать пять (она была ровновдвое младше своего покойного мужа), а теперешней старостихе сравнялось сорок.Никита Кузьмич был человеком особенным, и Русанов-старший навсегда сохранил кнему благодарность за то, что в пятом году именно он помог угомонитьвзбунтовавшихся было мужиков и отстоять в неприкосновенности старый помещичийдом. Случись нечто подобное теперь, на нынешнего старосту нет никакой надежды –слабак слабаком! По счастью, доримедонтовские мужики духом бунтарства, такоевпечатление, уже переболели (а может статься, еще живы у них воспоминания овойсках, которые в пятом году наводили здесь порядок штыками и пулями), иименно Доримедонтово оказалось тем спасительным островком спокойствия, гделучше всего было отсидеться Шурке после ужасных событий, произошедших наОстрожном дворе.

Ему долго не рассказывали о страшной гибели Смольникова, ноон, впрочем, и сам о ней то ли догадался, то ли услышал случайно – и никогда незаговаривал о Георгии Владимировиче, словно боялся прикоснуться к страшнойране. Можно было радоваться только тому, что Охтин, избитый смертным боем,каким-то чудом остался жив. Кто знает, не отчаянное ли заступничество Шуркиспасло его от убиения? Так или иначе, Охтин долгое время лежал в Башкировскомлазарете, где к нему был приставлен полицейский пост. После волнений в февралесемнадцатого в Энске восстановилось подобие порядка, все власти предержащиевернулись на свои места. Жертвой приступа безумия, охватившего город в тотдень, пал один только начальник сыскного.

Георгия Владимировича Смольникова погребли подчеркнутоскромно, без воинских почестей, которые могли спровоцировать новое волнение веще не утихомирившемся городе. На похороны, впрочем, собралась тьма народу, иугрюмое молчание этой толпы было наполнено слезами и тревогой. Средисобравшихся, конечно, не было ни Охтина, который две недели провел вбеспамятстве, ни Шурки, которого, едва ему наложили в лазарете гипс насломанную ногу, родные из больницы забрали и немедля вывезли в нанятомавтомобиле «Скорой помощи» из Энска в Доримедонтово, чтобы избавить откошмарных воспоминаний. Столь светлая мысль пришла Олимпиаде Николаевне, ивековые липы в аллее, старый яблоневый сад, пруд, где лето напролет квакалилягушки и били хвостами игривые караси, дубовая роща, в которой гулко ухали поночам совы и роями носились зеленовато-бледные светляки, а желуди опадали светвей частым дождем, и сам старый, покосившийся дом, где Шурка и Сашенькапровели детство и где когда-то расспрашивали отца и тетушку о портретах двухдевушек-близнецов, Эвочки и Лидочки, – все это произвело на потрясенного Шуркусамое благое впечатление. Он излил в мальчишеских, даже, можно сказать, детскихслезах весь ужас и все горе, пережитые им в тот февральский день, замкнулся всебе, повзрослел, похудел и сильно вытянулся (сантиметров на пять за летоподрос), но рассудком не повредился, хотя немудрено бы, конечно. И здоровье егона свежем воздухе шло и шло на поправку: как физическое здоровье, так идушевное.

Гипс в положенное время сняли, Шурка бродил по саду и рощесначала с палочкой, потом и без нее, сильно припадая на правую ногу. Ходитьбыло больно, однако он себя заставлял терпеть и ходить, ходить… Отчего-то егопреследовал ужас, что нога от неподвижности возьмет да срастется неправильно ион останется колченогим.

А между тем Русановы, по сути своей люди совсем недеревенские, уже тяготились жизнью в Доримедонтове. Саша, с выражениемнепреходящей тоски в глазах, которое появилось в том же феврале (Русановыдумали, случившееся с братом и невозможность поехать к мужу, до сих порлежавшему в госпитале в Петрограде, оказали на нее такое воздействие, но былиправы лишь отчасти), моталась между городом и селом, благо движение пригородныхпоездов восстановилось. Она не прекращала работу в госпитале, уверяла всех, чтонекому передать свои дежурства… на самом же деле все еще жила безумными своиминадеждами, хотя и понимала их безумие. Константин Анатольевич вел несколькосерьезных дел в суде – как странно, что именно во время неуклонно наступавшегобеззакония столь много людей стало искать помощи у закона! – приезжал вДоримедонтово все реже и реже. А у Олимпиады Николаевны, выросшей вДоримедонтове и часть жизни в нем прожившей, бывшей, так сказать, плотью отплоти его, вдруг на склоне дней обнаружилась крапивница от самого духа старогодома, источенного древоточцем. Вся в слезах, с красным, распухшим носом, она,приехав в очередной раз сюда, терпела от силы дня три, пугая остальныхобитателей дома резкими и внезапными, словно крики козодоя, чиханьями, а потомвозвращалась в Энск.

– Ну ладно, за тобой присмотрит Настена, – говорили, уезжая,Русановы Шурке, наслушавшись рассудительных речей бывшей старостихи инасмотревшись, как она ведет хозяйство в доме (она стала теперь чем-то вродеэкономки, но грязной работой не занималась, ни-ни, звала при необходимостидеревенских баб, которых умела держать в ежовых рукавицах). – С Настеной ты непропадешь, за ней ты как за каменной стеной! – твердили они в один голос, дажене подозревая, что испытывает Шурка от одного вида этой высокой, статной,спокойной молодой женщины.

– Сашка, не уезжай! – малодушно шепнул он сестре, когда ввоскресенье вечером та и отец собирали свои вещи для возвращения в город. – Илиможно, я уже с вами поеду?

Сашка посмотрела на него дикими глазами: