Молчание. Промельк огонька чуть отдалился.

– Стой, стрелять буду!

Не отвечает, гад. А может быть, ротный Левашов задумалподшутить над низшим чином Павловой? Уверен, конечно, что она не выстрелит… Онгад ехидный, но к женщинам, в общем, относится сознательно. Бывают и хуже.

Марина вздернула на всякий случай дуло как можно выше (она,конечно, и так промахнется, но лучше уж поберечься). Грохнул выстрел. Пуляулетела куда-то к звездам, а к Марине сбежался народ. Первым примчался Левашов– без гимнастерки, в шинели, накинутой на нижнюю рубашку:

– Что стряслось?

– Там, в кустах, был человек с папироской! Да вон он, вонже!

– Часовой Павлова, – устало уронил Левченко, присмотревшись.– Вы что же, светлячков никогда не видели?

Вот хохоту было…

В очередной раз Марина проштрафилась, когда ее поставили наночь дежурить по роте. В пять нужно было разбудить смену. Марина глянула заокно. Занимался рассвет, было холодно и сыро. Эх, а впереди ведь учения подоткрытым небом. Посмотрела на бак, стоящий на плите. В печке уже сложены дрова.«Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса». Сунула спичку – дровапослушно запылали. Подбросила еще и только тогда пошла будить дежурных. Нокогда рота вернулась с учения, обед еще не был готов.

– Почему сегодня запоздали с обедом?

– Господин поручик, нас дежурный разбудил на полчасапозднее.

– В чем дело, Павлова?!

– Господин поручик, – начала Марина, – я сама разожглапечку, а потом…

– Я вас спрашиваю не о том, что вы делали, а о том, почемуразбудили дежурных с опозданием.

– Жалко их стало, хотела дать поспать.

– Так получите внеочередной наряд! Может, запомните наконец,что здесь солдаты, а не институтки. Марш, Павлова, с песней!

Вот же… офицерье!

Февраля двадцать восьмого,

Утром, раннею порой,

Звук сигнала боевого

Услыхали мы с зарей! —

невесело затянула Марина, и рота подхватила:

Марш вперед, вперед на бой,

Женщины-солдаты,

Звук лихой зовет вас в бой —

Вздрогнут супостаты!..

А кто они такие, супостаты? Лица их с некоторых поризменились…

Восьмого сентября принимали присягу. Ротный сказал:

– Если кто сомневается, не уверен в себе, лучше сейчас,сразу уходите. Завтра будете уже дезертирами считаться.

– Да нет, господин поручик, – покачала головой Парамонова,назначенная к тому времени взводным. – Кто сомневался, уже ушел. Присягнем все.Одно обидно, что не царю-батюшке присягнем, а России-матушке.

– Отчего ж? – вскинула голову Марина. – Мы Временномуправительству присягнем.

– Эх, была б моя воля, – вздохнула Парамонова, – я б Временномуправительству не присягнула бы, а такого пристегнула , чтоб они не знали, кудадеваться!

– Да ты монархистка? – ахнул кто-то.

– Ну да! – с вызовом призналась Парамонова.

– А не боитесь так открыто говорить об этом? – тихо спросилротный. – Вдруг какая-нибудь сволочь… пардон, мадемуазель! – донесет вСолдатский комитет? Народ у нас тут разный собрался. Есть небось и такие, кто стоварищами вась-вась.

Марина окинула их обоих острым взглядом. Кого они имеют ввиду, интересно знать? Неужели она и впрямь проглядела в роте каких-то людей,настроенных революционно? Ну да, она не искала связей с бывшимиединомышленниками. Ни в Ново-Николаевске не искала, даже когда вполне окрепла,ни здесь, хотя уж в Петрограде-то они были, были… Наверное, здесь даже можнобыло что-нибудь разузнать об Андрее Туманском! Она не искала никого, неспрашивала. Может быть, потому, что боялась встречи с прошлым?

Да, все это стало только прошлым. Будущее в тумане, анастоящее…

Настоящее здесь!

Марина вскинула голову и в упор посмотрела на ротного:

– Доносчику, знаете ли, первый кнут! Неужели мы уподобимсясолдатне, которая на своих же боевых товарищей доносит за убеждения? Наше делоне политика, а фронт…

«Что со мной?!» – подумала она почти с ужасом, встретиводобрительный взгляд ротного.

Та же изумленная, ошарашенная мысль пришла Марине в головуназавтра, когда она прикладывалась к кресту во время присяги. Креста ведь нецеловала лет, наверное, уже десять, ровно столько времени, сколько держаласьвдали от церкви. Как бесился отец! Истовый старовер, он не мог перенестиравнодушия дочери к религии. А Марину тошнило от духа ладанного, от восковогозапаха свечей, от шепота поповского. Сейчас же только горло теснило и щипалоглаза. Но, кажется, не от дыма кадила, а от слез.

«Ну да, понятно, может, и умереть придется, – пыталась онаобъяснить себе причины своего волнения. – На фронте все хуже и хуже… Воюет литам хоть кто-нибудь, когда столько дезертиров в Питере? Когда-нибудь же пошлютнас в бой, кончатся учебные лагеря… Говорят, батальон смерти Бочкаревой побывалуже под обстрелом, многие там полегли. По слухам, сама Бочкарева была ранена…Не удивлюсь, если нас прямо завтра посадят в эшелон – и на фронт! Как же неволноваться?»

Она ошиблась. Еще полтора месяца батальону придетсяоставаться в питерских казармах – аж до 24 октября, когда их приведут в Зимнийдворец на парад, принимать который будет сам Александр Федорович Керенский.

* * *

С июля как зарядили дожди, так солнце почти и непроглядывало, словно забыло дорогу в небо.

– Что там на полях соберем нынче… – злобно бормотали мужики,собираясь у «потребиловки». – Оголодаем, скотина падет… Эх, как скинулицаря-батюшку, так и пошла невзгода на народ!

«Потребиловками» называли потребительские кооперативныелавки, торгующие товаром первой необходимости и открытые уже после войны, когданачала развиваться кооперативная торговля. К «потребиловкам» перенеслись теперь«деревенские клубы».