– Уйди, Милка-Любка! – рявкнул синеглазый, силясь оттащитьее от Шурки, но не смог и был вынужден теперь прикрывать от толпы и ее, иШурку, которого защищала она, и даже Охтина, которого заслонял Шурка. – Дауходи же! А ну, не троньте ее! А ну! – ревел он, отчаянно работая кулаками иотпихивая лезущих со всех сторон и жаждущих крови людей.

Не помогло! Всех четверых разметало в разные стороны. Шуркапочувствовал, что Охтина вырвали из его рук. Увидел, что его повалили, увиделвысоко взлетающие кулаки. Сам тоже не удержался, упал. Что-то невыносимотяжелое прошлось по ноге… он словно бы расслышал хруст своих ломающихся костейи лишился сознания.

– Солдаты! – раздался в сию минуту крик. И по озверелойтолпе покатилось: – Солдаты! Солдаты идут! Тикайте! Тикайте!

Это было последнее, что успели сделать в тот деньполицмейстер Цицерошин и начальник охранного отделения Мазурин, – кое-каксобрать остатки полиции и последнюю остававшуюся верной присяге роту Энскогогарнизона и послать на разгон толпы, штурмовавшей Острог. Воинская команда былаеще на подходе, однако мятежники сочли за благо покинуть тесный острожный двор,где их могли окружить и даже загнать в только что освободившиеся тюремныекамеры.

Двор опустел, словно по мановению волшебной палочки. Спустямгновение на грязной мостовой остались лежать три тела…

На то, что совсем недавно было начальником сыскногоотделения Георгием Смольниковым, невозможно было смотреть без содрогания.

Под стеной лицом вниз замер истерзанный, без признаков жизниОхтин.

На другой стороне двора застыл в глубоком обмороке ШуркаРусанов с перебитой ногой.

* * *

– Кто на посту?

– Часовой Павлова, товарищ поручик!

– Часовой Павлова, наряд вне очереди! К офицерам должнообращаться со словом «господин»!

– Слушаюсь, товарищ поручик!

– Два наряда вне очереди!

– Так точно, то… господин поручик!

– Часовой Павлова, у вас винтовка плохо почищена.

– Никак нет, господин поручик!

– А вот я проверю… Покажите!

Марина молча протянула винтовку высокому, сухопарому и доотвращения щеголеватому офицеру. Фамилия его была Сомов. Он хмыкнул, вынулзатвор и пошел себе.

Марина, поймав отброшенную им винтовку, спохватилась ипомчалась следом:

– То… господин поручик, отдайте затвор!

– Это почему? – обернулся Сомов через плечо. – Вы, стоя напосту, добровольно отдали винтовку постороннему человеку.

– Как постороннему? Вы наш офицер!

– Ну и что? В Уставе сказано: никому не отдавать оружия,только караульному начальнику. А я не караульный начальник. Три наряда внеочереди, госпожа Павлова! А теперь вернитесь на пост, если не хотите получитьеще!

И поручик с издевательской ухмылкой вернул Марине затвор.

Она понуро вернулась на пост.

Черти эти офицеры, не упустят случая поиздеваться! Мариневечно чудились насмешки в глазах ротного и полуротного командиров. Особеннокогда женщины-солдаты представали перед ними с непокрытыми головами,стриженными если не под «нуль», то под «первый номер». Но попусту они непридирались, и Марина понимала, что сама виновата в том, что получаетзлополучные наряды вне очереди. А вообще-то, лучше пусть насмехаются, чемпристают! Первый ротный был именно такой, норовивший задарма попользоватьсятем, что находилось теперь на расстоянии вытянутой руки. Да, первый ротный,вскоре уволенный, был именно из таких.

Вот уже больше полугода находилась Марина в женскомбатальоне и за это время нагляделась всякого. На фронт их не послали, готовилидля охраны Зимнего дворца, потому что на солдат-мужчин надежды было все меньше.Бегство с фронтов приняло повальный характер, и презрение к противоположномуполу среди новых амазонок стало носить все более вызывающий характер. С особымрвением они учились стрелять, маршировать. На занятиях по шагистике отбивалишаг так, что подошвы ног горели. Марина приуныла: она не отличалась особойметкостью, рвала затвор так, что винтовка подпрыгивала и пуля проходила вышецели.

– Никакого с вас толку, Павлова! – с досадой ворчал ротныйЛевашов. – Берите пример с Парамоновой!

Парамоновой звали ту самую тоненькую брюнетку, котораякогда-то смеялась над бедной беременной толстухой. Чудилось, она просто держитвинтовку, не целится, а та сама по себе посылает пули точно в «яблочко» аж начетыреста шагов! А еще «ногу» и «зарю» на барабане она отбивала отменно. Когдаза палочки для пробы взялась Марина, у нее вышли какие-то скачки спрепятствиями. И вообще, она, как ни странно, оказалась ужасно несобранной, струдом уживалась с воинской дисциплиной. Или, может статься, воинскаядисциплина с трудом уживалась с ней?

– Слишком много в вас женского, Павлова! – с досадой говорилЛевашов.

В ней? В ней, в Мопсе Аверьяновой, Толстом Мопсе, – многоженского?!

Ну да, она чурается сквернословья, к чему были склонныдругие, особенно деревенские, женщины. Те-то такое могли загнуть… ну что тебебоцманы довоенные! И если в роте это кое-как удалось искоренить, то в обозе,куда зачислили преимущественно совсем уж простых баб, матерились так, чтоофицеры за головы хватались:

– Ну и женщины! Бить вас некому!

А те насмешливо затягивали, подражая известной песне:

– Солдатушки, бравы ребятушки,

А где ваши мужья?

– Наши мужья – заряжёны ружья,

Вот где наши мужья!

Еще когда только вышли в летние лагеря, Марину поставилиночью на караул близ дороги, огибающей лагерь. Неподалеку стояла обычнаявоинская часть, и у командиров были все основания опасаться, что мужчиныпожелают познакомиться с женщинами-солдатами «поближе».

Тьма была кромешная. Марина стояла, уткнув нос в воротникшинели, передергиваясь от озноба (после той тифозной зимы в Ново-Николаевскеона постоянно мерзла), как вдруг заметила в кустах, отделяющих ее от дороги,какие-то промельки.

Человек с зажженной папироской!

– Стой! Кто идет?

Наглое молчание. Ишь, крадется бесшумно, думает, если тебяне слышно, то и не видно? Забыл, видать, что папироска в зубах!

– Стой, кто идет?