Шурке ничего не оставалось делать, как сидеть и сидеть вДоримедонтове. Хотел было поохотиться, даже набил патронташ патронами ипочистил старую «тулку», оставшуюся от покойного старика Понизовского,Шуркиного деда, которого он в жизни не видел, – но стоило представить кровь наголове какого-нибудь зайца, стоило вообразить свернутую шею какой-нибудь птицы,как скрутила тошнота.

Нет, он никогда и никого не будет убивать! Он – не будет! Никогои никогда!

Сунул «тулку» в шкаф, стоявший в углу, и забыл о ней.

У него в светелке законопатили на зиму окна, положили междурамами вату и сосновые кисти с шишками, а изнутри все проклеили белымихолстинными полосками. Теперь кто-нибудь с улицы мог пробраться в дом разве чтов невеликую форточку… Туда с трудом разве что голова Настенина просунулась бы.Так что с этой стороны нападения можно не опасаться, усмехался Шурка про себя.Днем. А ночью ему было не до смеха. Ночью он лежал чуть не до утра без сна, сотчетливым ощущением безумия косясь на задвижку. Он умудрялся видеть ее даже всамую тьму-тьмищу. Пялил глаза до боли, ждал – дрогнет? Не дрогнет? Напрягалслух, чтобы не пропустить легкого скрежета пальцев по косяку.

Слышал Настенины легкие шаги по поскрипывающим половицам, нони одного разу она не дернула дверь, не поскреблась. Шурка бесился, прикусывалподушку.

«Чего она ждет?! – думал, терзая ладони ногтями. – Думает, яоткрою сам, сам ее позову? Не дождется!»

Заморозки пали на землю, и только теперь прекратились дожди.Но кому нужно это сияющее солнце, это звенящее синевой небо на исходе октября?!Одна радость, что стремительно просохли раскисшие дороги и можно былонадеяться, что, когда теперь ударит мороз, снег наконец-то ляжет, а нерастворится в жидкой грязюке. Куда ж такое годится, что и Покров прошел, и ещеполмесяца, а снег все не лег?! Ну и кровельным работам теперь ничто, конечно,не мешало.

«Ну вот, – подумал однажды утром Шурка, меланхолично глотаясвою любимую пшенную кашу – сладкую, на молоке, обильно сдобренную маслом, –можно, пожалуй, и уезжать. В конце концов, не могу же я жизнь тут провести,будто какой-нибудь оранжерейный куст! Я тут, честное слово, с ума скоро сойду.Что ж, что Мурзик? Может, в Энске его уже и нет, может, он подался куда-нибудь…в Питер. А то, может, валяется на дне Волги с пробитой башкой! В Андреевскойночлежке нравы ой-ой… – Шурка невольно поежился, вспоминая достопамятный походтуда. – Приеду в город, сразу к Тараканову явлюсь, надеюсь, он опять возьмет«Пером». А потом и… – Он смущенно покосился на дверь, за которой где-то былаНастена, – и правда, к девушкам сходить… Интересно, а сохранились ли ещекакие-нибудь дома ? Вроде бы они все с войной были запрещены? Ну, может, почастным квартирам? Отец-то знает небось… – признал он авторитет КонстантинаАнатольевича в таком деликатном вопросе. – Пора, пора, пора и мне статьвзрослым!»

– Настена, – сказал Шурка, найдя ее после завтрака вкладовой, пересчитывавшей постельное белье, которое принесла прачка, и глядя всторону, – соберите мои вещи и подводу сыщите либо наймите. Я завтра уехатьхочу.

И глянул исподлобья, жадно пытаясь высмотреть признакиволнения, потрясения, отчаяния.

Прачка докучливо зевала, таращась то на него, то наэкономку.

Настена только моргнула два раза подряд, а так ничто недрогнуло в ее лице.

– А что ж, – сказала спокойно, – давно пора. Что ж вам тутотсиживаться, словно в скиту глухом? Сейчас схожу к «потребиловке», спрошу, несобирается ли кто в город или хотя бы в волость? Или, может, железкувосстановили? Хотя навряд ли…

И, продолжая деловито бормотать что-то себе под нос, онанакинула узкий, в талию сшитый, кожушок, покрылась тонким белым шелковымплатком (это был Сашенькин подарок – за неусыпный присмотр за любимым«песиком-братцем») и побежала на деревню.

Шурка, грызя с досады ногти, смотрел со второго этажа исмертельно, как никого и никогда в жизни, ненавидел ее. Может быть, дажеМурзика он не так ненавидел, потому что Мурзик был мужчина, враг (да,всего-навсего мужчина и враг), а так ненавидеть можно только женщину, о которойты думал, что она в тебя влюблена, а она, оказывается, к тебе равнодушна.

Он все еще торчал в светелке, лелея свою ненависть, когдаспустя час, не меньше, увидел бегущую по аллее средь облетевших и ставшихтрагически-черными лип Настену. Кожушок ее был расстегнут, платок вился заспиной, летела распустившаяся коса. Лицо ее…

Да что там такое случилось, в деревне?!

Завидев прилипшего к стеклу Шурку, Настена попыталасьпривести себя в порядок, но глаза ее, всегда ясные, светлые, были черны отнепроглядного ужаса, и Шурка вдруг ощутил острую боль в недавно сросшейся ноге.Только потом, после того, как он, охнув, схватился за больное место рукой, емустало страшно.

Настена вбежала в дом. Шурка слышал, как она грохочеткаблуками полусапожек, поднимаясь по лестнице.

Вот влетела в светелку, замерла в дверях.

С трудом он заставил себя сдвинуться с места:

– Что случилось?

Настена не сразу смогла говорить, в горле стоял комок:

– В Питере революция. В Энске теперь тоже новая власть.Пришли какие-то комиссары. Да это бесы во плоти! Старосту и лавочниказастрелили как чуждых эле… чуждых элемен… – Зубы Настены вдруг начали выбиватьдробь, и она, не договорив, зажала рот ладонью, пытаясь совладать с собой. –Они грабят там… Я убежала… они хотят прийти сюда… Кто-то сказал им, что баринздесь, в доме!

Шурка покачнулся. Больная нога подкосилась под ним, словно вней не было кости. Подкосилась, словно макаронина!

Он схватился за стену, кое-как удержался.

– Надо бежать! – твердила Настена, глядя на него огромнымиглазами. – И вдруг ахнула, поняв: – Что? Нога?

– Я не могу уйти, – пробормотал Шурка, чувствуя, что губынемеют. – Нога отнялась!

Он хотел сказать, что его надо где-нибудь спрятать – вподвале, на чердаке, в коровнике, в стогу, в старой сторожке в саду… Да всеравно где, только бы отсидеться, пока не уйдут комиссары! Но припадок бешенойгордыни обрушился на него, не дал ни слову сорваться с языка. Нельзя, стыдно!

Но как страшно, Господи! Кажется, не могло быть страшней,чем на Острожном дворе, но тогда у него не было времени обдумывать свою участь,он только действовал, он дрался, а сейчас… Что он может сейчас, кроме кактрястись от страха, беспомощный, обездвиженный?

– Я понесу тебя! – крикнула Настена.