И она зачем-то погрозила указательным пальцем. Но Саша незаметила жеста свекрови.

Никакого секрета уже не было. Елена Афанасьевна, откинуввуаль (да, она была красива, красива, она была очень красива с этими еенеправильными чертами и огромными серыми глазами!), бросилась на шею высокомумужчине в длинном пальто с большим меховым воротником. Его темноволосая головабыла непокрыта. Нахмуренные брови разошлись, морщинка на высоком белом лбуразгладилась, черные глаза просияли выражением бездумного и безумного счастья.

Ничего подобного Саша в его глазах не видела и не увидитникогда! Это не для нее!

Саша зажмурилась. Никогда больше, никогда не видеть егочерных глаз!

– Куда ты, куда? – испуганно забормотала рядом МаргаритаВладимировна.

Саша не слышала. Шагнула, уткнулась во что-то большое,пахнущее овчиной.

– Куда прешься, барышня! – добродушно ухмыльнулось этонепонятное «что-то», оказавшееся каким-то работягой с широченной грудью внагольном тулупе. Твердыми руками он взял Сашу за плечи и отстранил.

Она открыла глаза – да так и замерла, как деревянная,неподвижным взглядом уставившись на наивную веточку озябшей, полуувядшей,полуосыпавшейся красной герани, обыкновенной английской булавкой приколотой кзамурзанному, засаленному, потертому тулупу.

Герань! Герань… такая же герань, как та, которую онакогда-то, день в день, ровно три года назад, несла в Народный дом, чтобыподарить Игорю Вознесенскому!

Давно, как давно это было! Жизнь назад, любовь назад!

Саша снова закрыла глаза. Жизнь кончилась, вся прежняя жизнькончилась. Теперь Саша знала это совершенно точно, как если бы сама умерла наэтом самом месте.

А любовь?

Конечно, они опоздали. Когда Смольников и неотступноследующий за ним Охтин спешились на краю Острожной площади (прямо по Варваркепроехать не удалось-таки, пришлось гнать Ковалихой и оврагами в объезд, наНапольно-Замковую и в Острожный переулок) и, сумасшедше, запаленно дыша, бросивконей, побежали к тюремному двору, там уже обезумевше трезвонил колоколтюремной церкви, в который бездумно, ошалело колотил неведомый звонарь, а надворе качали каких-то бледных, изможденных и явно ошарашенных случившимся людей.Конечно, то были узники, освобождение которых должно было знаменовать «полнуюпобеду народных масс над прогнившим самодержавным строем». По крайней мере,именно так провозглашал на Благовещенской площади оратор, требовавший немедлявсем идти на штурм Острога.

Почему-то про две других тюрьмы, где тоже томились «узникисамодержавия», взбудораженным народом было благополучно забыто. А впрочем, всепонятно: ведь именно в старом тюремном замке и содержали тех несколькихполитических, которые были осуждены на недавнем процессе сормовскихзабастовщиков.

Другое дело, что администрация тюрьмы и охрана, сложиворужие, выпустили на волю не только политических, но и уголовников…

Смольников и Охтин прорвались на тюремный двор, и там ихзакружила толпа.

Им надо было уйти немедленно, лишь только они оказались натюремном дворе и поняли, что опоздали… опоздали безнадежно. Им надо было уйтимолча. Но они не могли!

– Стойте! Назад, по камерам! – крикнул Смольников,выхватывая револьвер и стреляя в воздух. Это было все, что он успел сказать исделать.

– Сыскные! – раздался визг. – Собаки! Бей их!

Высокий, седой, косматый человек в солдатской шинели,сверкнув ледяным, синим взглядом, с размаху ударил Смольникова в лицо.

Не издав ни звука, тот завалился навзничь, и в следующуюминуту толпа сомкнулась над ним.

Потрясенный Охтин вообще ничего не успел ни сказать, нисделать – револьвер выпал из его онемевших пальцев. Его мертвой хваткойухватили сзади за шею, потащили куда-то. Сумрак, тьма лиц, распяленных ртов,пустых глаз… Нет, не пустых – пылающих жаждой крови. Его крови, его жизни…

– Охтин! – торжествующе, невыносимо-радостно завизжала вдругкакая-то женщина, и совсем близко с его глазами оказались расширенныесветло-карие глаза. – Попался, Охтин! Убийца! Помнишь, ты мою сестру убил?!Помнишь Верку-монашку?! А меня помнишь?!

Скрюченные пальцы вцепились в его волосы и дернули так, чтоОхтин на миг ослеп от страшной боли.

Он хотел бы ничего больше не видеть, но зрение вернулось,чтобы он мог увидеть лицо своей смерти.

– Сейчас вспомнит, – проворчал тот седой, синеглазый, ударившийСмольникова, и обернулся к Охтину. – Сейчас он у нас все вспомнит!

Охтин молча, зачарованно смотрел в его лицо, чудилось,способное убивать одним только взглядом, как если бы этот человек был нечеловек, а василиск.

Оживший покойник…

Дыхание уходило из перехваченного чей-то немилосердной рукойгорла, сознание меркло. Охтин уже не мог вспомнить, кто он, этот человек, этотвоскресший… воскресший… Толпа утихла, умолкла? Нет, стук крови в ушах заглушалвсе звуки.

Внезапно что-то налетело, вцепилось, потащило, рука-удавкасоскочила с горла, Охтин резко, с хрипом вздохнул и обрел способность слышать.

– Пустите его! – ребячьим, заячьим визгом заходился кто-то ивсе тащил, тащил куда-то Охтина, все отрывал, отрывал от него маленькие, носмертельно-цепкие руки девушки, кричавшей про свою сестру, про Верку-монашку…

Краем глаза Охтин увидел рядом бледное юношеское лицо,всклокоченные волосы, потеки слез на щеках. Он узнал… вернувшийся в горловоздух вернул ему способность соображать… Шурка! Шурка Русанов!

Зачем он здесь? Теперь его убьют тоже, как убили Смольниковаи вот-вот убьют агента Охтина…

– Не трогайте мальчишку, – пробормотал он, ощутив кровавыйвкус во рту, и понял, что ему разбили губы, а когда, он и не заметил. –Отпустите его, меня берите!

– Отойди! – закричала девушка, которая натравливала на Охтинатолпу, и попыталась оторвать от него Шурку. – Отойди, тебя убьют!

Толпа напирала:

– Бей сыскных!

– Погодите, этот не сыскной! – еще громче выкрикнуладевушка, отталкивая прущие со всех сторон лица. – Уходи, беги отсюда, Христаради! Сестру пожалей!