Его семья молчала об этом. А я узнала об этом ребенке только после того, как родила всех вас. Помнишь нашу поездку в Акапулько? Вот тогда я обо всем и узнала. Не знаю, помнишь ты это или нет, но туда с нами ездила criada[534]. Не могу вспомнить ее имени. Она. Эта девочка – первый ребенок твоего отца. Твоя бабушка проболталась мне об этом. Она вела себя так, будто мне все хорошо известно, но она лишь ждала своего часа, толстая паучиха, поджидающая добычу. Такова уж была твоя бабушка, от нее можно было ждать одних только неприятностей. Если бы она могла завязывать жизни других людей в узлы, она бы делала это, поверь мне.

Она была бесстыжей. И мать, и дочь работали на нее прямо под крышей ее дома. Даже во время той нашей поездки! Словно так и надо! Вот что убивает меня. Она вытворяла такое прямо у меня под носом. Ну какова женщина?.. И как, ты думаешь, должна была чувствовать себя я? Никакого уважения ко мне, его жене. Какие низкие люди. Рейесы вечно делали вид, будто они лучше, чем моя семья. Мы были бедны, но не были способны на такие грязные вещи. Боже! Даже теперь мне хочется выбить из них все это дерьмо.

Послушай, мне не хотелось, чтобы ты узнала об этом от какого-нибудь подлого человека и тебе стало бы так же больно, как мне, Лала. Просто я решила, что тебе нужно знать об этом, вот и все.

Я думаю о Канделарии, качающейся на волнах в Акапулько. Солнце сияет в золотых капельках вокруг нее. Она щурится, как щурюсь я, как Папа. Ее лицо внезапно становится папиным лицом.

И я думаю о маме Канделарии, прачке, которую я запомнила старой и некрасивой. Любил ли ее Папа и не превратила ли ее в красавицу эта его любовь? Или же он просто повел себя как chamaco[535], движимый похотью, не имеющей ничего общего с любовью? Не спал ли он ночами, думая о ней? Волновался ли о том, что сейчас с его первой дочерью? Было ли ему больно думать о них? Может, поэтому он был так добр с нами? Папа всегда любил детей.

– Бедный Папа.

– Вот оно как? Бедный папа? А как же я? Это со мной обращались как с грязью. И он так и не сказал, что ему жаль, или чего-то в этом роде. За все эти годы. И это самое плохое. Твой отец…

– Ма, он болен! Пощади его!

– О’кей, значит, он болен. И все же это не оправдывает его… Ну, ты собираешься пойти к нему или нет?

– Ты взрываешь такую вот бомбу и хочешь, чтобы я сразу пошла к нему? Можно мне хоть минутку подумать?

– Я не могу торчать здесь весь день. Я устаю от больниц. Мне нужно домой. Уже темнеет.

– Ну так иди, иди. Скоро сюда придут мальчики. Кто-нибудь подвезет меня до дома.

Папа лежит с закрытыми глазами. Он даже не понимает, что я здесь. Машина, фиксирующая что-то, что происходит у него внутри, рисует горную гряду на экране. Нервная игла скачет вверх и вниз, время от времени слышен писк аппаратуры, у моего отца плохо с сердцем, и как же мне хочется поменяться с ним сердцами, отдать ему свое, потому что так ужасно видеть Папу прикованным к трубкам, и пластиковым пакетикам, и аппарату, его тело изношено, и устало, и неисправно, acabado, думаю я.

Я придвигаю стул к его кровати и кладу голову на простыни. Флуоресцентный свет порой кажется почти умиротворяющим, шум кондиционера и тихое пиканье оборудования, делающих свою работу. Иногда слышны мурлычащие звонки телефонов. Мимо по полу из синих плиток периодически проходят врачи и медсестры в голубой форме и туфлях на толстых резиновых подошвах. Флуоресцентные лампы, белый пробковый потолок, белые простыни и белые фланелевые одеяла, и белоснежная больничная одежда, суровый блеск отполированного хрома и стали. Все работают тихо. И иногда, только иногда, чей-то голос, смех, или какой-нибудь другой громкий звук выводит тебя из дремоты.

В палате пахнет жареным мясом. Это она облокачивается на спинку кровати. Ужасная Бабуля. При виде меня она наклоняется и обхватывает его руками.

– Ты достаточно долго владела им, теперь моя очередь, – шипит она.

– Нет! Еще нет, – говорю я, удерживая Папу за щиколотки. – Отпусти его, жадная perra.

– Ты не смеешь так разговаривать со мной. Я твоя бабушка.

– И все равно ты жадная стерва. Всегда одинаковая. Metiche, mirona и mitoreta. Проныра, зевака, врунья. Una hocicona.

– Очень хорошо, ведь я – это ты.

И она смеется ужасающим смехом, словно режет ножом мою щеку. Это застает меня врасплох, и я отпускаю Папу.

Знаю, я сильно преувеличиваю, но так оно и есть. Папино лицо больше не папино лицо. Его кожа превращается в кожу ощипанного цыпленка, она обвисшая, маслянистая и желтая. И его глаза внезапно открываются, они злые и остекленевшие, обшаривают палату от пола до потолка как лучи прожектора. Это Ужасная Бабуля.

Я готова заплакать, но слишком испугана для этого. Это ужасное лицо вместо того лица, что я люблю. Я не знаю, что делать. Папа снова закрывает глаза. И за какую-то долю секунду из него вытекает жизнь, его тело приобретает цвет мокрого песка. Очень быстро. Все это происходит на моих глазах. Ужасная Бабуля прижимает его к своей груди и вздыхает: Mijo.

– Не умирай, – говорю я Папе.

– Он устал жить, – выпаливает Бабуля.

– Кто ты такая, чтобы говорить так? Он нужен нам. Мы не можем… Я не могу… жить без него.

– Думаешь, я могу?

– Но ты не живешь, ты мертвая.

– Это верно, он убивает меня. Я здесь совсем одна.

– Здесь? Разве ты… не на том свете?

Бабулино лицо морщится, рот широко открывается.

– Я на полпути между этим и тем миром. Я посреди «нигде»! Soy una ánima sola[536].

Тут она начинает выть и отпускает Папу, и папино тело принимает прежний цвет. И впервые в жизни мне становится жаль Бабулю. Ее вой подобен вою собаки, сбитой машиной, ужасный первобытный стон, идущий из самого нутра. Я уже слышала такой плач. Я сама плакала так, когда за Папой приехала «Скорая помощь». Плач похож на икоту, он не оставляет тебя, и ты ничего не можешь поделать с этим.

– Бабушка?

Мне хочется прикоснуться к ее плечу, но я не знаю, как это сделать. Я ни разу не обнимала ее, когда она была жива, и уже поздно начинать.

– Бабушка, почему ты все время преследуешь меня?

– Я? Преследую тебя? Это ты, Селая, преследуешь меня. Это невыносимо. Почему ты хочешь повторить мою жизнь? Ты этого хочешь? Жить так, как жила я? Нет греха в том, чтобы полюбить всем телом и душой. Но сначала ты должна полюбить себя. Откуда тебе знать, что такое любовь? Ты все еще ребенок.

– Но когда мы занимались любовью, я видела Бога.