перед питием цикуты. Наверно, это было бы неплохо… Но, с другой стороны, ему не хотелось ничего объяснять и видеть их глаза, когда он скажет им, что задумал. В глубине души он испытывал чувство вины за то, что покидает их. Сама мысль о том, как они останутся без него, обжигала болью. И как он будет без них. И кроме всего прочего, ему нужно было приготовиться к утру. Осталось совсем не так много времени.

Для начала он стащил с себя опостылевший костюм из чёрной кожи и с наслаждением затолкал его в испуганно пискнувший утилизатор. Потом долго стоял под душем, смывая с себя не столько грязь, сколько чужие воспоминания, жёгшие его огнём. Надев белый комбинезон, ставший слишком просторным, потуже затянул пояс и пошёл в белую комнату, где любил сидеть один, глядя на стены, похожие на чистые листы, на яркие соцветия экзотических растений, стоявших в углах в изящных вазонах. Именно там ему приходили в голову самые интересные идеи.

Устроившись на удобном ложе, точно повторяющем изгибы тела, он какое-то время смотрел в окно, но темнота опротивела ему за последние недели. Откинувшись на спину и закинув руки за голову, он взглянул на девственно чистый потолок.

Он не чувствовал ни печали, ни отчаяния. Это казалось странным. Сколько раз он прокручивал про себя сценарий этой ночи, и каждый раз получалось слишком тоскливо. На ум приходили слова Бейлакани:

О ночь одиночества! Ночь, пощади!

Я брошен. Закован я… Тьма впереди…

О ночь, если даже ты жизнь, — уходи.

О, утро! Пусть гибель ты — вспыхни! Приди!

Но всё было иначе. Он был рад тому, что у него есть впереди несколько часов. У него было время вспомнить эту свою жизнь. Что ни говори, а она удалась. И впервые ему повезло уйти первым, не оплакивая и не хороня. Трое мальчишек, таких разных, таких неподатливых сперва, но как они расцвели в его руках, какой силы, какого ума набрались. И как много радости они ему дали… Жаль их оставлять, но пора им самим становиться на крыло. А ему — на покой. И в этой жизни он пожил уже достаточно. А достаточно ли? Он покачал головой. Счастья не бывает достаточно. Так можно было бы жить ещё годы, столетия…

Но не стоит о грустном… Он прислушался и заметил, что его узник притих. Что-то задумал? Конечно, не устал. Фарги закрыл глаза и сосредоточился. Так оно и есть. Полыхающие синим пламенем письмена выстраивались во что-то вроде тарана. Неплохо, одобрительно подумал он, но уже было. Он представил себе прозрачную ледяную руку, с тонких нежных пальцев которой вспорхнула бабочка с алыми крыльями. Она закружилась в лёгком танце, облетая зловещие руны, и с её крыльев посыпалась золотистая пыльца, от которой кривые знаки сжимались и растекались кипящими лужицами, пока не исчезли совсем. Кусирата гневно завопил и снова заметался, пытаясь пробить мерцающие стенки кокона. Фарги провёл рукой по лбу и посмотрел на пальцы. Они блестели от пота. Он резко сел и обхватил колени руками.

Что-то его тревожило. Какая-то странность, неувязка, которая не давала радоваться победе. Он почему-то не был уверен в успехе. Может, дело было в том, что неудача до него постигла Сэнгра, а тот был великим кудесником, почти как отец Фарги. Но Сэнгру не удалось уничтожить Кусирата, и тот, потеряв телесную оболочку, всё равно на многие тысячелетия остался проклятием Киоты. Кусирата был сильным и опасным противником, а Фарги не был магом в том смысле, как понимали это слово на его родной планете. Он никогда толком не вникал в тонкости обряда, сперва считая, что, став королём, всё равно никогда не покинет планету, а потом, решив уйти, думал, что, оставляя свою родину, он отказывается и от выполнения миссии, возложенной на неё. И вот всё же пришлось…

Он, кажется, всё вспомнил правильно, и ритуал привёл к ожидаемому результату. Но, может, что-то он всё-таки упустил? Но Сэнгр ничего упустить не мог. И всё же эта тварь всё ещё существует… Или это случайность? У него не было времени искать истину. Он пытался, но сумел восстановить по крупицам только сам обряд, и то, что должны предпринять жрецы, чтоб убедиться в том, что он подходит им. И больше ничего. Ничего, что подсказало бы ему, в чём ошибся Сэнгр, и как ему самому избежать этой ошибки…

Он провёл рукой по волосам. Ему так и не удалось привыкнуть к новой причёске. Глупость конечно, но как-то не хотелось умирать таким измождённым, да ещё остриженным… хотя, какая разница?

Он снова попытался продумать всё, что сумел вспомнить об обряде. Кусирата уныло подвывал где-то в глубине его существа. Вряд ли неудача лишила его решимости вырваться, но сил явно поубавила. Пусть помается… Он снова перетряс всё, касающееся ритуала, продумал все соответствия. Вроде, всё было как надо. Нудный и безнадежный вой демона тоже подтверждал, что он хозяин положения. И всё же…

Фарги поднялся и подошёл к окну, теребя висящий на цепочке медальон. Прикосновение к древнему металлу успокаивало. Если б удалось отыскать ту хорошенькую хрупкую бергару… Бергара могла знать об этом ритуале. Но в том-то и дело, что он не знал, где она теперь, и знает ли она, что она на самом деле Воин. Воспоминания о прошлой жизни возвращаются не вдруг. Для этого нужно долгое время. В тот раз, когда она была на Киоте, ещё и намёка не было на пробуждение. Прямолинейность земных лозунгов, отличный тренинг, высокий интеллект, бездна женственности и обаяния, небрежно засунутых в форменный комбинезон… Было конечно кое-что ещё, едва уловимое, как аромат старого вина, как прозрачный блик на полотне великого мастера, как нежный отзвук слишком туго натянутой струны. Это что-то и подсказало ему правду, а там, только загляни за звёздный занавес, и вот она во всей красе, с золотистой гривой, громким смехом амазонки, и великолепным семисветным антом… Она могла бы знать. Но её нет. И нет времени.

Фарги присел на подоконник и обернулся к белой стене. Времени действительно не оставалось. И нет шанса, что можно будет найти решение, которое не пришло за столько дней. Стоит ли мучить себя бесплодными поисками, тратя последние драгоценные часы жизни? Может, и стоило, но ему не хотелось. Лучше было провести это время с друзьями, с Диной, с мальчишками Джона. С хорошенькой резковатой бергарой, с Крисом Джорданом, пожалуй, единственным человеком в этой жизни, с которым можно было говорить обо всём без