— Ты не понял, ты все еще ничего не понял! — горько вздохнул Сазоныч. — Политика — это говно для народа. В ней он излечивается, если берет среднюю порцию, а если жрет крайние куски, то умирает в бойнях и нищете!

— Сазоныч! — восхитился Фомин. — Это же очень оздоровительная теория! Какая мощь! Я все понял, добрый старик, — умеренный центризм! Крайние куски это же экстремизм, в них больше всего паразитов, правильно?

— Первая порция старая, она уже мертвая, в ней вирус смерти, а последняя слишком молода, в ней еще нет силы говна («сила говна, ахал Фома, песня!»), потому что это еще не говно, а разложившаяся пища. А в разложившейся пище много паразитов!.. И та, и другая части опасны, как для организма, так и для окружающих своим экстремизмом и паразитизмом, которых нет в средней порции…

Сазоныч воодушевился, найдя наконец человека сочувствующего и понимающего толк в дерьмовых политических технологиях общества, в его сокровенных отправлениях.

— Родит только средняя порция, именно в ней сосредоточена природная сила говна. И мне странны люди до сих пор этого непонимающие, юноша. Именно средней порцией — чистой, как слеза и благоуханной, как назём — должно удобрять землю крестьянину, тогда она родит ему благодарно и обильно! Так же и человек!.. Так же и общество!..

Он уже кричал.

— Сазоныч!.. — тронул его Фомин за плечо. — Пойдем отсюда. Здесь не поймут твою умеренность!.. Здесь же одни крайние куски!..

Теперь он проник сермяжную правду архангельского мужика. А ведь действительно, почему в фекалиях не может отразиться социум, если, говорят, что в одном человеке заключен весь космос? Если все — в одном?

— Все — говно, — подтвердил Сазоныч, словно услышал его крамольные мысли, что общество это дерьмо. — Ты разве этого не понял еще?

— Понял, родной!.. — Фомин поцеловал не узнанного пророка в лоб.

От того пахло, но это было неважно, это было исконное, действительно родное, откуда вышли и куда уйдем.

— Твое дело не умрет! — заверил он.

— Хе-хе! Как оно умрет? — старик бодро тряхнул косматой седой головой, перетянутой узким ремешком. — Говно-то останется!

И то верно. Фомин снова нырнул в толпу с твердой мыслью, что когда-нибудь человечество дорастет и попробует универсальную теорию Сазоныча на себе, коль скоро она так удачно ложится на все сферы человеческого бытия, политику, в особенности. Разве не симптоматично, что уже появился рэп? А рэп — это кал, об этом даже на заборах пишут, а на заборах что попало не пишут, это «книга бытия» народа, его «исход» и «числа». И когда изведут заборы, мысль Фомы пьяновато вильнула в сторону, не исчезнет ли и сам народ? Впрочем, есть стены — жив народ, не умрет!..

Через несколько дней Ирина застала Фомина дома.

— На кого ты похож? Чем у тебя тут пахнет? Опять с Доктором? По нему психушка плачет! И ты? Где ты был?..

На Фомина, еще не пришедшего в себя, обрушился град непростых вопросов. Захлопали форточки, зашумела вода, загремела музыка. Он открыл глаза.

— Что за лицо?!

Он провел рукой по лицу, пытаясь на ощупь определить, насколько длителен и велик был удар по печени, почкам, сердцу. Судя по той мятой и колючей подушке, что ощущали пересохшие ладони, удар был нанесен сокрушительный.

— А руки?! — ахнула Ирина. — Где ты ползал?

Это было уже возмутительно, он у себя дома, в конце концов!.. Фомин спрятал руки. Хотел спрятать и лицо, но не получилось, Ирина была безжалостна.

— Я… — Попытался он вспомнить, где и как времяпрепроводил. — Гулял.

— На карачках?.. Ты посмотри на свои руки — под ногтями грязь! — с отвращением произнесла Ирина, вытряхивая его из постели.

Действительно, под ногтями подло, буроокаёмисто и вальяжно, обреталась грязь. Как она туда попала? Он попробовал выковырять её непослушными руками — бесполезно.

— Быть можно дельным человеком, — сказал он тогда, — не помня о красе ногтей!

— Господи, дельный!.. Запой недельный! — отбрила его Ирина, в рифму.

Неделя?!. После сокрушительного поэтического поражения Фомин сдался.

Ирина отмыла, освежила и привела его в порядок ванной и контрастным душем…

— Ну, любо-дорого смотреть! — сказала она, и добавила а пропо:

— Ты знаешь, какое ощущение должно быть от хорошего белья?.. Как от поцелуя. Постоянного… И знаешь на что единственное можно поменять этот поцелуй?.. Да… да… да…

Потом повела его в театр, куда он сам приглашал несколько дней назад. Давали Гамлета…

В полутемном и прохладном, после душного зала, фойе Фомин с удовольствием выдохнул все, что накопилось.

— Сильно! — услышал он голос, приглушенный, грудной.

Дама с програмкой стояла у лестницы в позе рассеянного ожидания, лица ее не было видно из-за нагромождения теней авангардного интерьера.

«Капельдинерша, — догадался он. — Ну и черт с ней!..»

— Адекватно! — он был в раздражении от спектакля и оттого, что кто-то подслушал его. — Раз уж вы фиксируете сбегающих с вашего спектакля, то не подскажете где здесь теперь буфет?

— Ну, насчет фиксирования, вы зря… — Фомин услышал в голосе усмешку и понял, что дама не имеет никакого отношения к службе театра. — А буфет там же, только он на ремонте.

— Ну, это уже свинство: при таком спектакле — закрытый буфет!

— Теперь вы понимаете, что Гамлет это трагедия?

Это была расхожая шутка (смешок незнакомки указывал на это), но — к месту.

— Я об этом только и думаю! — отмахнулся Фомин, направляясь к выходу.

— И куда же вы? — неожиданно услышал он.

— Куда-нибудь запить эту гадость!

— Может быть, предложите и мне?..

Она вышла из тени лестницы. Рассмотрев ее поближе, Фомин согласился.

— Теперь — да! — нахально сказал он.

— А вы осторожны.