— После такого спектакля это естественная реакция.

— А где сейчас гарантия?

— Вы, по меньшей мере, красивы.

— Спасибо за прямоту!

Фомин рассмеялся, незнакомка ему определенно нравилась. И еще что-то.

— Значит, глупость мне простится? — спросила она.

— Как бы мне самому не наделать глупостей.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась незнакомка. — Об этом не беспокойтесь!

Фомину как-то сразу стало ясно, что она действительно не допустит никаких глупостей.

— Ну что ж! — сказал он. — Кажется, вы знаете, чего хотите.

— Да. Дождаться конца этого спектакля… — Она посмотрела ему прямо в глаза, на мгновение дольше, чем предполагает минутное знакомство, но он подумал, что она солидаризируется с ним в оценке пресловутого «Гамлета» и не стал просчитывать смыслы, вложенные во фразу.

Её звали Мария, и тот миг, который она ему подарила, сгорел, как порох на лезвии ножа. Может быть, она и убивала время до конца спектакля, но убитым оказался он. Словно пораженный молнией Фомин смотрел, дышал, говорил что-то, и все время рассеяно улыбался.

Мария была красива, но дело было не в этом. Она была… он не мог подобрать ничего подходящего в определениях… она была та, которую он искал! Половинка ли, четвертинка, инь или ян, Лилит, Ева, Рахиль или первоначальная Лакшми, всплывшая из глубин мироздания на лотосе предназначения — ему было уже наплевать в тот миг на все догадки и мифы о единстве двух существ и очередности их происхождения, потому что только сейчас почувствовал себя целым, рядом с нею. Не разбитым, не ущербным, не потерянным, как все последнее время, а одним целым и полным. И все красивые теории казались только кукольной витриной перед этим удивительным настоящим чувством единения.

Он забыл обо всем на свете: о Докторе, об Ассоциации, о времени, об Ирине, наконец, что ждала его в театре. Какой театр?! Это было похоже на внезапное освобождение из темницы — свет! И свет настолько ослепил его, ошеломил, что он не замечал странного поведения Марии, не обратил внимания на её загадочные слова в самом начале и чуть позже, когда она обронила: «может быть, нам действительно есть, что сказать друг другу?» — и потом, когда она словно приняла его игру.

И вот…

— Как? Вы уходите?..

Она посмотрела в окно, рядом с которым они сидели и едва попрощавшись, пошла к выходу…

— Мне надоел этот спектакль, — сверкнула она глазами.

Ничего не понимая, он бросился за ней:

— Но мы не можем же вот так?.. Мы увидимся? Мы можем увидеться?..

От никелированной стойки истошно закричала про Пушкина буфетчица. В канун двухсотлетия всплыла расхожая приговорка о том, кто будет за всё платить — солнце русской поэзии?

Он стал рассчитываться, а когда выскочил на улицу, Мария уже шла вниз по тротуару. Её ждала машина с открытой дверцей. Еще мгновение и она уедет.

— Постойте! — крикнул он, не отдавая себе отчета в том, что делает. — Стойте же!

Мария обернулась. Он ее догнал. Её лицо странно переменилось.

— Я вас чем-то обидел?

— Нет.

— Но все-таки?.. — Она молчала, тогда он пошел напролом. — Я могу надеяться на встречу с вами?

— Ты получил мое письмо?

Он ошеломленно смотрел на нее. Письмо?.. Ты?.. Какое письмо?..

— Мэри, прошу, мы очень и так запаздываем! — донеслось из машины не совсем по-русски.

— Прощайте… — Мария пошла к машине.

Имя, произнесенное на английский манер, что-то всколыхнуло в нем, что-то было у него с английским, какое-то… Письмо-о! Мария! М.! Точно!..

Фомин чуть не разбил себе голову об асфальт — какой же он идиот!..

— Да! — закричал он, еще не понимая, еще не в силах поверить. — Получил!.. Это ваше?!

Она уже открывала дверцу машины, но остановилась. Он видел, как она разочарованно темнела лицом, по мере того, как понимала, что он не знает, о чем говорит, не знает, кто она и вообще никакого письма не получал — выдумывает, чтобы хоть как-то задержать ее.

— Мэри, извини, люди будут иметь неприятности нас ждать!..

Человек в машине нервничал и перешел на английский:

— Mary, he said he might leave soon!..

Фомин понял, что сейчас она исчезнет из его жизни навсегда. Хлопнула дверца, и стало подниматься стекло.

— Я жду вас здесь, на углу! — крикнул он, показывая на часы у светофора на перекрестке. — С завтрашнего дня!

Мария ничего не ответила, а через секунду машина обиженно обдала Фомина выхлопным газом.

М… МА… МАР… Мой милый маг, моя Мария…

Он встал под часы, как к жертвеннику — со страхом и надеждой. Когда же перекресток опустел и на нем не осталось никого, он как приговоренный в полной темноте поплелся в казино, что подмигивало ему вывеской уже несколько часов подряд: М… МА… МАР… МАРС… МАРСО, — и снова, как заклинание: М… МА… МАР… Он счел это за знак: она придет, непременно! В течение трех дней…

Это же он загадал, поставив все фишки на цифру три, причем, поставил намеренно опрометчиво, до того, как раскрутили рулетку. «Если проиграю, придёт!» — полыхало у него в голове.

Это была картинка: гладкое зеленое поле с крапинками одиночных ставок и над всем этим желтый столбик измены фишек Фомина. Крупье, в зеленом клубном пиджаке, выразительно посмотрел на него. Только самоубийц мне не хватало, говорила его физиономия.

— Все на три? — уточнил он неприязненно, и приготовился метнуть шарик совсем в другой сектор, что в общем-то не фокус для профессионала.

— И придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник, — продекламировал Фомин с обезоруживающей улыбкой рыжего.

И рука крупье дрогнула, может быть, он вспомнил свое первое посещение цирка и битого перебитого беднягу