Майданов влетел в квартиру со скоростью рокера на «Харлее».А негр, ни на кого не глядя, метнулся к шахте лифта, трясущимися руками нашарилкнопку вызова. В шахте загудело, негр всхлипывал, по черному, как ночь,блестящему жирному лицу катились слезы. Толстые уродливые губы кривились.

Мы обомлели, когда эта толстая, жирная громадина сползла постене, словно в обмороке. Дверь лифта распахнулась, негр влез в нее, дотянулсядо нижней кнопки. Я увидел еще раз это перекошенное смертельным ужасом лицо,никакие психоаналитики не спасут, дверцы медленно сдвинулись.

Дверь квартиры Майдановых оставалась распахнутой, но крикиуже стихли, однако мы отчетливо слышали плач Анны Павловны, затем дико истрашно закричал Майданов, завыл, захрипел. Мы стояли как статуи: Лютовой снепонимающим лицом, Бабурин, очень серьезный, бледный, решительный, Шершень,что растерял привычную веселость, потом Лютовой сказал не своим голосом:

– Надо узнать, что там случилось. Помочь…

В прихожей Майдановых разбросана одежда, почему-тонабрызгано водой, рыдает Анна Павловна. Дверь в ванную сломана, висит на однойпетле. Там тоже вода на полу, на стенах, мокрые тряпки. Мы поспешили в комнату.В дверном проеме на кухню мы увидели Майданова, тот рыдал и бился головой остол, Шершень метнулся к нему, а мы с Лютовым вбежали в комнату Марьянки. Оналежала на постели, лицо белое как мел, исхудавшее, глаза ввалились в темныепещеры. Руки ее бессильно лежали вдоль тела, на пальцах и на ладони свежаякровь.

Лютовой присел на край кровати. Я остался стоять, в грудиедкая горечь, ибо здесь снова беда, а Марьяна – самое незащищенное существо насвете…

– Мы чем-то можем помочь? – спросил он. –Марьяна, мы любим тебя. Скажи, что случилось?

Она повела очами, я содрогнулся. Это была другая Марьяна. Ивзгляд у нее стал жестоким.

– Я должна была так сделать, – прошептала она,голос ее звучал измученно, но в нем не было надрыва или слабости. – Ядождалась, пока смогу вставать… взяла его и пошла в ванную. Заперлась. И тогдая это сделала…

– Что? – спросил Лютовой и осекся.

Я задержал дыхание. Мне почудилось, что сейчас и я сперекошенной рожей выбегу из этой комнаты.

– Я хотела утопить… – сказала Марьяна тихо, –но боялась, что… не успею. Я задушила платком, а потом положила в ванну иоткрыла воду. Дверь выломали, когда я не отвечала… очень долго.

По темным кругам под глазами было видно, почему не отвечала.Явно нашли не только без сознания, но и тоже на той же опасной грани,переступив которую, уже не возвращаются. Лютовой кивнул мне, чтобы посидел,исчез, вернулся с пузырьком, от которого сразу запахло сердечными каплями.

Я метнулся на кухню, Майданов все еще стонал и обливалсяслезами, Шершень привел туда рыдающую навзрыд Анну Павловну, из его глаз такимже непрерывным потоком бежали слезы. Я схватил стакан, наполнил до половины,Майданов не замечал меня. Лютовой держал возле уха мобильник, я услышал конецфразы:

– …По улице Линкольна, потом по Ленинградскомупроспекту… словом, тем же маршрутом, как ездил всегда… Да теперь можно!..Нет-нет, не ослышался. Даже нужно.

Он отключил мобильник, я протянул ему стакан. Лицо Лютовогостало бесстрастным, глаза смотрят с той же холодной решительностью, никакихкриков, воплей, но я уже хорошо знал, что сейчас по ту сторону холодности. Оноткупорил пузырек, я тупо смотрел, как по одной в воду шлепаются мутноватыекапельки.

Марьяна хотела отвернуться, но Лютовой другой рукойразвернул ее к себе, я придержал ей голову. Он поднес стакан к ее губам.

– Выпей!.. Просто выпей!

– Я хочу умереть, – прошептала она.

– Это потом, – сказал он настойчиво, – а покавыпей. Да пей же!

Зубы стучали о край стакана. Лютовой и я вдвоем поддерживалией голову, следили, чтобы не разливалось, наконец, она уронила голову наподушку. Взгляд ее затуманился. Я чувствовал желание схватить этот пузырек ивыпить без всякой воды, настолько стало тоскливо и страшно.

Где-то через час, не в состоянии сесть за работу, пусть дажеот нее зависит спасение всего человечества, я выволокся на веранду. Там ужесидели Шершень и Лютовой. Оба встретили меня вопросом в два голоса:

– Ну что там?

– Не знаю, – ответил я честно. – Я мимо ихдвери прокрался на цыпочках… Вроде затихло.

– Не нравится мне эта тишина, – сказал Лютовойрассерженно.

– А мне нравится? – буркнул Шершень. – Но,может быть, уже откричались?.. Охрипли?

– Марьянка спит, – сообщил Лютовой. – Я ейвкатил двойную дозу снотворного.

– А я Анне Павловне, – сказал Шершень. – Тоженаверняка отключилась… А Майданов пусть бдит. Он мужчина, ему не положенореветь.

Лютовой поморщился, но ничего не сказал насчет гнилойинтеллигенции. Вообще ничего не сказал. Мы некоторое время сидели в тупоммолчании, Шершень вытащил пачку сигарет, предложил нам. Мы помотали головами.Он вздохнул и сунул обратно в карман.

– Ладно, тогда и я не буду… Иммортизм? Ладно, я еще неиммортист, но курить бросаю.

– Так и пачку выброси, – сказал Лютовой хмуро.

– Э-э, – возразил Шершень, – я ж не знаю,насколько меня хватит?.. Я стремлюсь к высокому, отвергая низкое, уже этоблаго… но сколько во мне героя, а сколько дерьма – поглядим.

Я сказал тихо:

– Как-то все странно… и жестоко.

– Жестоко? – откликнулся Лютовой. – А ты какхотел?.. Сам же… Нет мира с оккупантами! Нет союза жертвы и насильника… НадеждыМайданова рухнули. Да и вообще – Юса должна умереть!

Шершень сказал иронично:

– Из-за одного вонючего негра?

– Вся Юса этот вонючий негр, – возразилЛютовой, – который трахает всю Европу!.. Потому Юса должна умереть. Заудовольствия такого рода надо платить. Жестоко. Кроваво. Жизнью!

Шершень посмотрел в мою сторону острыми глазами,пробормотал:

– А каковы непосредственно приметы иммортиста? Крестикна шее, пять раз в день молиться, пейсы, желтый халат, тайные масонскиезнаки?.. Ведь иммортисты должны узнавать друг друга на улицах, как людибудущего, что волей судеб заброшены в варварский мир Средневековья!

Лютовой буркнул:

– Не знаю, у меня перед глазами пока только лицоМарьянки… Может быть, какой-нибудь значок, вроде изображения атомного ядра? Илиперевернутая восьмерка – символ бесконечности? Как символ бесконечногоразвития, вечности, бессмертия? Нескончаемости рода человеческого?.. Кстати, ачто Бабурина не видать? У нас что, сегодня футбол?

Шершень спохватился, посмотрел на часы.

– Ого!.. Уже семь… А он же просил меня открыть дверь вшесть…